С другими животными делалось в большей или меньшей мере то же. Правда, не все из них околели, остались в живых кролики; но всеми овладело сильное возбуждение.

Я тронул за руку Морева.

— В чем дело? — закричал я, чтобы быть услышанным через двойную перегородку наших шлемов.

— Клетки покрыты изнутри изолятором, — смутно донеслось до моего слуха: — Эликотт пустил в ход свои машины. Если бы не это, — Морев коснулся моего костюма, — с нами было бы то же.

Впрочем, я это чувствовал уже и без демонстрации на живых показателях действия оружия нашего противника.

Очевидно, благодаря неплотности наших костюмов или несовершенству препарата изолятора вообще, он не мог задержать полностью смертоносные колебания, и они, просачиваясь, так сказать, сквозь нашу оболочку, оказывали свое, хотя, конечно, сильно ослабленное, действие. Я по крайней мере испытывал это очень отчетливо. Опять было знакомое чувство физической боли в сердце, затруднявшей дыхание, ощущение беспричинной тревоги и страха.

Кое-кто из моих спутников, видимо, чувствовал то же. С одним из матросов случился настоящий сердечный припадок.

Он упал навзничь и лихорадочными жестами стал ловить воздух, — у него, видимо, не хватало дыхания. Бессознательными движениями он начал рвать на груди свой костюм, и мы не успели схватить его за руки, как он сильным движением разорвал его от плеча до пояса.

Это было делом одной секунды. Матроса встряхнуло страшной судорогой, как от удара тока, и он остался недвижим, уткнувшись лицом вниз. Повредив свою защитную оболочку, он дал доступ к себе смертоносным лучам и теперь лежал бездыханным трупом перед пораженными ужасом спутниками.

Громкий голос Пэджета вернул всех к действительности. Он и сквозь заглушающую его звуки оболочку гремел, как труба архангельская. Теперь он дал ему волю.

— Артиллеристы, по местам! Готовься к бою!

Конечно, для наших допотопных пушек для точной стрельбы расстояние — километров пять — было еще слишком далеким, но Пэджет, очевидно, решил показать противнику, что его оружие против нас бессильно, а главное — ободрить своих подчиненных.

Миноносцы повернулись левым бортом, вытянувшись снова в кильватерную колонну, и глухо загудели выстрелы. Корабли затянуло облаками дыма, сквозь которые ничего не было видно. Минут десять длилась эта канонада, вероятно, совершенно безрезультатная, — по крайней мере, нам ее последствий не было видно. Затем орудия затихли, и миноносцы, снова повернувшись на запад, устремились к острову. Впрочем, вплотную подойти сюда было невозможно. Уже невдалеке белела полоса отмели, дальше которой суда двинуться не могли.

Раздалась новая команда, зашевелились темные фигуры у гидропланов, и немного погодя три воздушных машины с шумом отделились от кораблей.

В ту же минуту на острове вспыхнуло облачко, и немного погодя донесся глухой, чуть слышный удар. Там была тоже батарея. Но это было детское оружие. Снаряды не долетали, ложились то справа, то слева, далеко от нас и подымали целые фонтаны воды, обдавая пеной и брызгами.

Правда, две гранаты разорвались-таки на борту соседнего судна. Несколько человек было задето осколками и, пораженные лучами ужасных машин, — умерли мгновенно.

На острове начиналась новая борьба при помощи бомб, бросаемых с гидропланов, и скоро вся линия берега была закрыта облаками черно-сизого дыма, над которыми реяли наши три воздушных машины.

Морев стоял вместе с полковником Пэджет у радиоаппарата и, не отрывая глаз, следил за его работой.

Странный вид представляли эти две фигуры, склонившиеся своими круглыми подобиями голов так близко, что касались ими друг друга, мутно поблескивая стеклами очков над лентой, сбегающей с прибора.

Между тем над островом по-прежнему вились машины- птицы, миноносцы снова гремели с борта своими архивными орудиями, а два круглых шара, не отрываясь, следили за бумажной полоской, свивавшейся, как змея, у их ног.

Это было поразительное зрелище. Впереди, у борта, стоял Юрий и, не отрываясь, смотрел туда, где облака дыма скрывали ту, к которой он так жадно стремился. О чем думал он в эту минуту и что испытывал, видя, как снаряды засыпают знакомые ему места и закрывают их непроницаемой завесой?

Не знаю, сколько времени продолжался этот странный бой. Стрельба с острова прекратилась, но действие машин, видимо, усилилось. Я все больше чувствовал биение сердца, в висках стучало, дыхание становилось все труднее, сопровождаясь сильными болями. Я облокотился о борт и чувствовал, что готов потерять сознание.

И вдруг… все изменилось.

Боль от сердца сразу отхлынула, исчезло чувство тревоги и беспокойства, грудь ровно задышала. Я взглянул на две фигуры у радиоаппарата.

Они обе выпрямились, и Морев торжествующим жестом поднял руку.

— Друзья, — долетел до нас его голос: — противник телеграфирует: он сдается и просит прекратить стрельбу.

Сэр Пэджет своим громовым голосом сообщил то же экипажу. На мачте был поднят сигнал, передававший радостное известие на другие суда.

Восторженное «ура», правда, почти неслышное сквозь глухие оболочки, вырвалось из трехсот грудей.

Юрий стоял все в той же позе, лихорадочно впившись пальцами в поручни.

Морев подошел к клеткам и открыл жалюзи. Животные, обеспокоенные шумом, а может быть, и дошедшими, как и до нас, колебаниями, были возбуждены, но, получив корм из рук, успокоились и глядели молча своими круглыми глазами.

Противник сложил оружие.

Когда рассеялся дым, окутавший остров, мы увидели чуть видное в бинокль белое полотнище на высоком здании вблизи берега.

Гидропланам было передано по радио приказание вернуться на борт. На остров сообщили, что отправляется депутация для передачи условий капитуляции. Мы сошлись в группу, не решаясь все же освободиться от своих одеяний.

— Я отправляюсь на гидроплане, — объявил сэр Пэджет, — как уполномоченный правительства Соединенных Штатов, — кто из джентльменов желает меня сопровождать?

Юрий умоляющим жестом протянул руку. Я также изъявил желание. Что касается Сергея Павловича, мы все стали уговаривать его отказаться от этой попытки. Он не имел права собой рисковать. В конце концов мы отправлялись на неизвестное и легко могли попасть в ловушку. Но если бы с нами что-нибудь и случилось, от этого ничто не менялось по существу. С гибелью же Сергея Павловича осуждено было на поражение и все дело.

С этим спорить было трудно. С нами вызвался отправиться старший ассистент Морева, милейший человек, долговязый и несколько неуклюжий, косивший одним глазом, так что казалось, будто он все время подмигивает своему собеседнику.

Воображаю, как кривил в усмешку свои тонкие губы под маской наш военный начальник.

Через четверть часа аппарат отделился от борта судна, и нам навстречу начали падать очертания пологого берега и знакомых мне уже по рассказам Юрия построек.

Мы опустились почти у самой буковой аллеи, тянувшейся вдоль берега между двумя зданиями.

Оставив механика у аппарата, мы вышли на дорогу и некоторое время стояли в нерешительности, не зная, куда направиться.

Но тут мы увидели справа группу из нескольких человек, направлявшуюся к нам по аллее. Мы пошли навстречу.

Впереди шел грузный, среднего роста человек, в котором я сразу узнал знакомую фигуру нефтяного короля, моего собеседника в Питтсбурге. Он, правда, изменился сильно за эти несколько месяцев. Непокрытая голова была совершенно седа, глаза сидели глубоко, и сквозь их обычную непроницаемую завесу сквозил какой-то живой огонек не то злобы, не то сарказма. Лицо носило печать необычайного утомления. Он нетерпеливым жестом отбрасывал назад развеваемые ветром пряди седых волос, ниспадавших на высокий лоб, изборожденный глубокими складками.

Несколько позади этой характерной фигуры следовала группа человек пять или шесть, на которых, впрочем, я не обратил внимания.