Третьи обращали внимание на совпадение получения радиограммы с датой — 1 апреля и отсюда выводили догадку о какой- то грандиозной мистификации.

Наконец, были и такие, которые видели в этом начатую какой- либо фирмой невиданную еще рекламу, которая в полдень 8 апреля должна была кончиться предложением всему человечеству патентованных подтяжек или пилюль от запора.

Словом, на несколько дней таинственное радио стало злобой дня всей печати и темой бесчисленных карикатур, шуток и более или менее остроумных догадок.

Никто не чувствовал надвигавшейся грозы, и все беззаботно смеялись над тем, что завтра должно было стать кошмаром дня, угрожающим опрокинуть весь привычный уклад жизни.

Как раз в это время на нашем горизонте появилось новое лицо. Приехала откуда-то с востока, кажется с Урала, мать Юрия.

Она давно уже писала Сергею Павловичу, спрашивая в каждом письме о судьбе сына, волновалась, тосковала, и вот, наконец, не выдержав мучительной неизвестности, за тысячи верст пустилась в далекий и чужой ей город, чтобы узнать о своем любимце.

Это была худенькая, маленькая, остроносая старушка, одетая в какую-то пеструю старомодную ветошь, с быстрыми, беспокойными глазами на желтом, как пергамент, лице. Она ни минуты не оставалась в покое. Особенно пальцы рук, худые и длинные, были в постоянном лихорадочном движении, словно плели, не уставая какой-то невидимый узор. Побыв с нею полчаса, я как-то невольно заражался этой неослабевающей тревогой и чувствовал, как у меня тоже начинают дергаться пальцы. Это был сплошной комок нервов.

Сергея Павловича она сразу засыпала множеством вопросов, от которых он поспешил избавиться, указав на меня, как на спутника и очевидца, последним видевшего ее сына. Тогда этот поток обрушился на меня. Я выдержал его довольно храбро и рассказал все, что знал о Юрии.

Елизавета Петровна несколько раз начинала плакать; потом вдруг слезы высыхали моментально, и она с жадностью набрасывалась на мои повествования, заставляла описывать подробнейшим образом мисс Margaret, ее наружность, характер. Она, видимо, уже заранее ее осудила.

Это была одна из тех матерей, которые не в состоянии примириться с мыслью, чтобы любимый сын мог привязаться к кому-нибудь, кроме нее, к женщине, ради которой поставил бы на карту свою жизнь и забыл о семье. И старушка уже ненавидела эту чужую ей девушку, отнявшую у нее сына.

Бедная мисс Margaret! Какой прием ожидал бы ее в стране добрых волшебников и благодетельных фей!

Потом Елизавета Петровна начала рассказывать о себе, о том, как она измучилась за этот год, как ждала известий от Юрия, как плакала целыми ночами, думая о нем, как доходила до галлюцинаций в этой непрестанной тревоге, какие видела сны. Мне было жаль ее, и вместе с тем я не мог отделаться от недоброжелательного чувства, а в конце концов меня утомила и наскучила эта слезливая болтовня. К моему удивлению, этими рассказами вдруг заинтересовался Сергей Павлович. Он стал выражать сочувствие, поддакивал, сокрушенно качал головой и затем стал подробно расспрашивать обо всем, что она перенесла за эти месяцы. Старушка не заставила себя просить.

— Ах, голубчик, ты ведь не знаешь, что значит быть матерью… Вот представь себе, я три ночи подряд вижу Юру барахтающимся в какой-то болотной тине… А ведь я знаю, грязь всегда не к добру: или болезнь, или какое-нибудь несчастье. Перед Рождеством, дня за два, я даже не во сне, а сидя вечером за столом, так ясно почувствовала, что с ним что-то неладное, будто он зовет меня, — что со мною случился отчаянный сердечный припадок…

— Ты, кажется, говорила, что такие припадки с тобой были несколько раз? — спросил Морев.

Да, да, раза четыре за этот год, — ты понимаешь. Я уж не знаю, как живой до сих пор осталась…

— А ты не можешь вспомнить, когда были эти припадки?

— Ох, голубчик, где мне помнить с моей головой. А только я все это записала, правда. Я ведь у себя веду… не то чтобы дневник, а так, заметки о пережитом. Знаешь, старческая привычка…

Сергей Павлович настоял, чтобы она принесла свою тетрадку. В черном клеенчатом переплете мелким бисерным почерком, тесными строчками, лепилась однообразная, тягучая повесть маленькой жизни. Между страницами заложены были какие-то пожелтевшие от времени газетные вырезки, выцветшие фотографии, вышитые закладки.

Когда мы остались одни, Морев сказал задумчиво:

— Экое узенькое, никчемное существование! Вся жизнь— сплошное трепетание нервов, самых примитивных эмоций, и никакого проблеска мысли…

— Однако же вы этим, видимо, заинтересовались. Настолько, что, признаться, даже меня поставили в тупик, — возразил я.

— Да, заинтересовался. И вы не угадываете — почему?

— Нет.

— Идемте, — Морев поднялся с места.

Мы прошли в лабораторию, где три психографа без устали и перерыва вели свою запись. Сергей Павлович вынул из шкафа навернутую на катушку уже исписанную ленту, представлявшую запись прибора Юрия за последние месяцы, и развернул ее. У нижнего края бумажной полоски отмечены были дни и месяцы, которым соответствовала кривая.

— Я отметил те четыре дня, когда моя милая belle-soeur испытала особенно сильные нервные возбуждения, связанные, по ее ощущению, с сыном. Попробуем сравнить это с отметками прибора.

И он стал медленно и внимательно просматривать ленту.

— Так я и знал, — выпрямился он вдруг с довольным видом: — вот вам новое подтверждение.

Против дней, записанных Моревым, прямая или только чуть колеблющаяся линия психографа давала резкие, ясно заметные размахи, свидетельствовавшие об интенсивных переживаниях Юрия. Один из таких участков линии совпадал точно со временем исчезновения мисс Margaret и отчаяния моего приятеля.

— Как видите, мой искусственный резонатор нисколько не уступает по чуткости природному и вполне ему соответствует Колебания, излучаемые моим бедным племянником, падали одновременно и на мой аппарат и на мозг этой старушки и заставляли обоих отвечать на это по-своему.

На следующий день, развернув утром газету, я увидел на заглавном листе напечатанный огромными буквами подзаголовок:

«Катастрофы и Америке! Исполнение угроз таинственного радио! Взрыв в Аннаполисе! Эпидемия ужаса в Чарльстоне и Хентингтоне!!!»

Я самым серьезным образом усомнился в нормальности моих умственных способностей и долго не мог прийти в себя. Однако пришлось примириться с мыслью, что я не сплю и что случилось действительно что-то оглушительное, необычайное.

Впрочем, в этот раз все сообщения в сущности ограничились этими подзаголовками. В ближайшие же дни газеты были заполнены фантастическими подробностями происшедших событий.

Во-первых, — 8 апреля, ровно в полдень, взлетел на воздух арсенал, вернее склады взрывчатых веществ, расположенные у Аннаполиса, невдалеке от морской военной школы. Катастрофа не была рядом последовательных взрывов, как это обычно имеет место в таких случаях, например, в Бухаресте в 1924 году, — вся масса значительных запасов пироксилина, мелинита, лиддита, экразита и других разрушительных веществ взорвалась сразу, одним невероятной силы ударом. Результаты были неописуемые. Городок разрушен почти до основания. То, что уцелело от взрыва, было охвачено пламенем, борьба с которым на первых порах была невозможна, так как силою удара была повреждена водопроводная сеть и разрушена водонапорная башня. Жертвы насчитывались тысячами одними убитыми, но, конечно, цифры были гадательны, так как население в панике покинуло город, рассыпавшись по окрестностям и наводнив их беглецами вплоть до Балтимора. Морская военная школа в Аннаполисе была разрушена. Однако из воспитанников при взрыве погибло немного. Оставшиеся были вначале единственной организованной силой, бросившейся на помощь обезумевшим жителям и на борьбу с огнем.

Газеты передавали о героизме этой самоотверженной молодежи, проявившей энергию, настойчивость и смелость, которыми так гордятся американцы.