Здесь в харчевнях и барах этого городка, похожего больше на рыбачий поселок и вместе с тем на притон контрабандистов, начал я свои розыски. К этому времени я уже отрастил себе бородку, и это сильно изменило мою наружность. Я принял на себя роль эмигранта-француза, ищущего работы, и недели две околачивался среди смешанной публики, наполнявшей харчевни городка. Как я и думал, я скоро встретил здесь рабочих с завода, съехавших «на берег», как они говорили, точно матросы, оставившие борт корабля.

Публика была отвратительная. Рожи у всех, как на подбор, самые разбойничьи; говорили они между собой на жаргоне, в котором я не мог разобрать ни слова. И что меня в них поразило, — это удивительная сдержанность, словно они все чувствовали себя под каким-то недремлющим оком и не давали себе воли. Самые пьяные из них, — а пить они умели, — держали язык за зубами.

Все это еще более затрудняло мою задачу, но, с другом стороны, говорило за то, что я стою на верном пути.

Недели через две мне удалось завести знакомство с одним из них, маленьким, вертлявым, как обезьяна, итальянцем. Я постарался напоить его и отрекомендовал себя как только что приехавшего из Нью-Йорка, при чем мне показалось, что я расположу собеседника в свою пользу, намекнув, что в недалеком прошлом у меня есть причины не желать встречи с полицией.

Расчет мой оказался верным. Маттео Ричи долго смеялся пьяным захлебывающимся смехом.

— Так, так, приятель. В таком случае, пожалуй, ваше дело в шляпе. Старик, кажется, как раз ищет техника по съемкам; они там какую-то новую постройку собираются орудовать. А вы, кроме того, эмигрант, да еще хвост у вас не совсем чист, и с полицией есть счеты… Это все, что требуется, дружище.

Это было даже лучше, чем я ожидал, хотя я не понимал еще значения слов своего собеседника.

— Это хорошо, чёрт возьми. А я, признаться, боялся распространяться насчет своих неладов с полицией. Ведь с таким прошлым не очень охотно берут на работу.

Итальянец снова захохотал.

— Только не у нас, дружище. Старику неприятностей от них бояться нечего, а нас всех он зато крепко держит за шиворот и в случае чего может каждого отдать на съедение.

Это положительно начинало становиться интересным.

— А как плата у вас, приятель? — спросил я.

— На этот счет не беспокойтесь. Старик не скупится. Я — простой слесарь, а вот, как видите, всегда есть на что выпить, побаловаться с девочками и в картишки перекинуться, — он похлопал себя с самодовольным видом по карману.

— Только если вы думаете найти здесь хорошеньких девчонок, — вы ошибаетесь. Это такая проклятая дыра, что порядочному человеку тут не стоит деньги бросать. Уж вы мне поверьте, — конфиденциально, понизив голос, сообщил мне мой собеседник.

Больше ничего я от него добиться не смог, но этого было достаточно. Я составил окончательный план действий. Он был, конечно, очень рискованным, но вместе с тем единственно возможным. Я вспомнил случайно прочитанную в газетной хронике заметку об убийстве какой-то девицы, не то шансонетки, не то проститутки в Нью-Йорке, заметку очень подробную с сообщением, что убийца не найден, но что подозревают сожителя убитой, эмигранта француза, скрывшегося неизвестно куда и до сих пор не разысканного.

Я решил принять на себя имя этого милого рыцаря. Конечно, этот неведомый мне Луи Мэтью мог быть найден, могли вообще открыться тысячи непредвиденных возможностей. Но кто не рискует, тот не выигрывает.

Я постарался придать самый зверский вид, какой только сумел, своей физиономии, и вечером отправился искать Маттео Ричи. Найти его было нетрудно: он был в харчевне, но уже не один, а в обществе какой-то особы. Очевидно, мой новый приятель снизошел до обитательниц проклятой дыры.

Он шумно обрадовался моему появлению, познакомил меня со своей подругой, хитро подмигнув мне на нее уже осоловелыми глазами, и с восторгом взялся устроить мое дело.

— У вас все данные, дружище. Ваше дело в шляпе, уверяю вас. А главное — вы очень мне нравитесь.

Не знаю, чем я заслужил симпатию итальянца, но во всяком случае она была очень кстати.

Через два дня я входил уже в контору завода, куда нас доставил из Портсмута легкий моторный катер, высылаемый сюда регулярно дважды в неделю.

В конторе меня подверг допросу джентльмен чрезвычайно отталкивающего вида. Наружность у него была безукоризненная: бледные длинные холеные пальцы, гибкое, видимо сильное тело и лощеная матово-бледная физиономия с курчавой, аккуратно подстриженной бородкой. Глаза… Я редко встречал такие серые, холодные и нечеловеческие спокойные глаза. Именно они придавали такое неприятное выражение всему лицу.

— Ваше имя? — спросил он.

— Луи Мэтью.

— Вы иностранец?

— Да, француз.

— Ваша специальность?

— Техник-геодезист.

— У вас были неприятности с полицией?

— Сэр, в этом признаются неохотно.

— Да, конечно. Тем более у вас оснований об этом твердо помнить.

— Постараюсь не забыть, сэр.

— Это одно из главных условий. Второе: не совать носа, куда вас не просят. Ясно?

— Я не из любопытных, сэр.

— Отлично. Условие на два года: пятьдесят долларов в неделю. Через полгода прибавка.

— Благодарю вас, сэр.

— И еще одно: недельный отпуск каждые два месяца, но без права являться на континент.

— Но он, пожалуй, тогда не нужен вовсе, сэр.

— Это ваше дело. Если условия неподходящи, отправляйтесь восвояси.

— Я согласен, сэр.

— Хорошо. Завтра произведете пробную работу и подпишете контракт.

На этом разговор наш кончился.

На следующий день я был принят в число рабочих завода. Первое время я очень беспокоился, боясь раскрытия моего инкогнито. Но или мистер Хью удовлетворился моими словами и сообщением итальянца, или справки обо мне оказались благоприятными, т. е. мой почтенный двойник исчез бесследно.

— С этого же дня начались и мои розыски мисс Дорсей. И сразу я наткнулся на такие удивительные вещи, которые нередко отвлекали меня от поставленной цели.

Странное впечатление произвел на меня самый остров, на который я попал. Представьте себе песчаный гребень километров десяти в длину и трех — четырех в ширину, выдвинутый из океана медленным нарастанием дна. Голый песок и ни клочка зелени, если не считать недавних чахлых посадок, имевших, видимо, целью укрепление берега; вокруг немолчный рокот моря, набегающего неустанными рядами волн, разбивающихся о камни на юге и рассыпающихся мелкой зыбью на отмелях на севере. Наверху пламенеющее глубокое небо, кажущееся здесь такой же негостеприимной пустыней, как океан и земля.

В этой рамке суровой природы развернулась кипучая деятельность человека, разметившего прямыми линиями и твердыми углами этот дикий край, опутавшего его сетью проводов, утыкавшего его мачтами и трубами и сковавшего зыбучий песок железом и камнем. Об эстетике здесь, видимо, не заботились: это была первозданная природа и вылившаяся в материю, поработившая ее, воля человека.

Южная часть острова, к которой мы причалили на катере, была занята небольшим рабочим поселком. Это было удручающее зрелище. Несколько сотен домиков, похожих друг на друга, как монеты одной чеканки, выравненные по линейке, как на шахматной доске, напомнили мне читанное когда-то описание аракчеевских военных поселений, — конечно, приспособленных к духу времени, с электрическим освещением, прекрасной мостовой, своей газетой, клубом, театром, больницей и церковью.

На всем лежала такая печать унылого однообразия, гнетущей придавленности, такими жутко одинаковыми бесцветными, как стертые монеты, и угрюмыми показались мне обитатели этих домиков, что мне стало страшно. Это были мои товарищи, сотрудники, быть может — надолго.

Рядом с поселком, несколько дальше вглубь острова, высились мрачные корпуса заводских зданий, грохочущие смутным гулом, от которого вздрагивала земля, неустанно скрежещущие лязгом машин и выплевывающие ритмически без перерыва, без устали клубы вонючего беловатого дыма.