— Вероятно, так. Потому что и мне то, что я вижу здесь, именно напоминает какое-то волхвование.

— Дело привычки, Дмитрий Дмитриевич. Нынче, пожалуй, потому несколько труднее воспринимать новое в этой области в свой умственный обиход, что ускорился необычайно темп развития технических и научных открытий.

— Да, и вы знаете, у меня невольно встает вопрос: может быть, мы уже близки к концу нашего пути? Быть может, недалек тот час, когда человек сможет поставить точку и сказать: я исчерпал всю глубину познания; для меня нет больше тайн во вселенной.

— Не беспокойтесь, дорогой мой: этого никогда не случится. Последняя истина не есть инертная точка, к которой можно идти как к определенной неподвижной цели. Истина — вся в новых возможностях, открывающихся беспредельных горизонтах. Искание ее — это подъем на гору, вершина которой скрывается в бесконечности. Каждый шаг подымает нас выше, делает кругозор шире, но не приближает к цели, как к мертвой грани, потому что ее нет.

Разговор наш был прерван сильным стуком в дверь. Мы не успели ответить, как она распахнулась, и на пороге показался человек необычайной наружности. Высокий, худой, с лихорадочными глазами на опаленном солнцем и обветренном лице, обрамленном густой русой бородой, свалявшейся в клочья, весь в пыли; видимо, шатаясь от усталости, — он стоял в дверях, молча глядя на нас.

Мы в свою очередь с недоумением уставились на пришельца.

— Что вам угодно? — спросил Сергей Павлович.

Знакомый голос перебил его:

— Не узнаете?

— Юрий! — вырвалось у нас обоих.

Несколько секунд мы все не трогались с места. Мы, трое взрослых мужчин, были глубоко взволнованы этой встречей, словно почувствовали невольно всю ее значительность для близких уже грозных событий. Сколько времени продолжалось это состояние — я не знаю; но помню отчетливо, что некоторое время никто из нас не мог произнести ни слова. Да и трудно было начать разговор. У меня на языке вертелись уже вопросы о мисс Margaret, о ее судьбе, обо всем, что могло произойти за эти полгода, но утомленный, возбужденный и далеко не радостный вид Юрия не обещал хороших новостей, и слова не шли с языка.

Наш блудный сын заговорил первым:

— Не ждали? — спросил он глухим голосом, в котором звучали и усталость, и возбуждение, и какие-то горькие нотки.

— Наоборот. Именно ждали: не дальше, как четверть часа назад, — отвечал Сергей Павлович, обнимая племянника и усаживая его к столу, — но пока оставим это. Тебе надо отдохнуть прежде всего.

— Как ждали? — с недоумением взглянул на нас Юрий, — откуда же вы могли знать?

Морев указал на аппараты, напоминавшие — за стеклом среди сплетения проволок и сложной системы частей — пауков, прядущих белую тонкую полосу бумажной ленты.

— Все это время у нас была с тобой неразрывная связь, которой ты не чувствовал, а может быть и не помнил.

— Нет, я не забывал об этом, — промолвил Юрий, задумчиво и пристально глядя на приборы: — и теперь больше, чем раньше. Но я не думал, что ты можешь узнать о моем приближении.

Разговор прервался. Затем заговорил Сергей Павлович:

— Конечно, у тебя есть, о чем нам рассказать, но, прежде всего, я думаю, тебе надо прийти в себя, отдохнуть, и тогда уж мы будем разговаривать. Я сейчас прикажу устроить тебя в библиотеке…

— Нет, дядя. То, что я должен вам рассказать, не терпит отсрочки и гораздо важнее, чем вы думаете, это касается не только лично меня и моих дел, но, быть может, судьбы человечества.

Мы глядели в недоумении на своего собеседника, и, вероятно, у обоих нас мелькнула одна и та же мысль, не повлияли ли перенесенные беднягой потрясения на его умственные способности.

Он заметил взгляд, которым обменялись мы с Сергеем Павловичем, и усмехнулся.

— Вы, кажется, думаете, что у меня здесь не в порядке, — сказал Юрий и стукнул себя пальцем по лбу: — вы еще более склонитесь к этой мысли, когда выслушаете мой рассказ, — настолько он будет необычен; но уверяю вас, что я в здравом уме и твердой памяти и вовсе не собираюсь вас морочить. То, что я буду говорить, касается судьбы миллионов людей.

Он на минуту остановился, как бы подыскивая слова. Мы молчали. Я оглядел его внимательно. Он сильно изменился за эти месяцы, мой бедный друг, и не удивительно, что мы его не узнали: одна борода уже страшно его меняла. Лоб прорезан был глубокой морщиной. Глаза ввалились и горели лихорадочным блеском. Черты лица заострились и приобрели несвойственную им раньше резкость. Видимо, он много перенес за это время.

— Скажите, вы, конечно, читали все сведения о последних событиях в Америке? — спросил, наконец, Юрий.

— Ты говоришь о взрыве арсенала и волнениях в Чарльстоне и Хентингтоне? — переспросил Морев.

— Да, об этом. И еще больше: о том радио, которое этим катастрофам предшествовало.

— Какое же все это имеет отношение к твоей одиссее?

— Самое близкое. Знаете ли вы, кто автор этого таинственного радио и виновник происшедших катастроф?

— Если только это не миф, — начал было я.

— Нет, дорогой Дмитрий Дмитриевич, это живой человек, как мы с вами. И вы его знаете. Это — Джозеф Эликотт.

Я теперь уже не сомневался, что горе помутило рассудок моего бедного друга, и он в виновнике своих несчастий видит источник бед всего человечества.

— Я явился к вам, — обратился снова Юрий уже к Мореву, — чтобы звать вас на борьбу с ним, потому что вы сейчас — единственный человек, который может освободить землю от 7 угрозы в лице этого сумасшедшего миллиардера, от этого чудовища, какого еще мир не видел.

К удивлению моему, Сергей Павлович не выразил особенного недоумения на эту страстную тираду племянника, но вопросительно смотрел на него, выжидая дальнейших объяснений.

— Я вам уже сказал, — продолжал Юрий, — что Эликотт — виновник и взрыва в Аннаполисе и этих психических эпидемий…

— Но каким же образом? — невольно вырвалось у меня: — это какая-то галиматья, дорогой мой.

— Вам придется выслушать удивительные вещи, Дмитрий Дмитриевич, но даю слово, что я видел все это собственными глазами. Как это ни дико, но мне придется начать с вопросов научного характера, чтобы уяснить сразу самое главное. Вы уже видели работы дяди и опыты со всем этим, — Юрий обвел глазами лабораторию: — и вы знаете, что всем нашим переживаниям, как мыслям, так и эмоциям, и всем движениям души, соответствуют электромагнитные волны, излучаемые в пространство нервной системой.

— Да, ну и что же?

— Эти волны, падая на другой организм, имеющий ту же частоту собственных колебаний, возбуждают в нем те же или сходные идеи, импульсы и эмоции. Теперь скажи ты, дядя: для того, чтобы такое колебание, падая на нервно-мозговой аппарат человека, могло возбудить в нем нервные токи и связанные с ними переживания, — должны ли они быть непременно животного происхождения, то-есть исходить от живого организма? Или же могут быть и искусственными?

— В сущности история, так сказать, этих вибраций, способ их возникновения не должен играть роли, — отвечал Морев: — откуда бы они ни исходили, но если они имеют определенную длину волны и достаточную интенсивность, — они обязаны вызвать свойственное им действие.

— Не правда ли? Так вот эти психические эпидемии имеют своей причиной именно такие колебания электромагнитного характера искусственного происхождения и огромной напряженности, излучаемые гигантской мощности машинами, установленными Джозефом Эликоттом.

— Этого не может быть! — воскликнул я и в недоумении взглянул на своих собеседников.

— Почему же нет? — возразил Морев: — ведь многие из людей чувствуют физически близость грозы; не смутный страх, свойственный многим, а именно физиологическое, совершенно особенное ощущение. Вероятно, вы знаете об этом?

— Кое-что, правда, слышал, но не задумывался серьезно.

— А объяснение простое: каждая молния представляет разряд огромной лейденской банки, разряд колебательный, то-есть представляющий ряд мгновенных токов, пробегающих в одну и в другую сторону между двумя противоположно заряженными облаками или облаком и землей, и посылающий поэтому в пространство электромагнитные волны различной длины. Те люди, организм которых способен отвечать на вибрации именно такого характера, — воспринимают их как физиологическое ощущение, хотя источник их не живой организм, а машина, построенная природой в ее космической мастерской.