— А мать что, на последний план?

Но невестка осадила:

— Сам бы взял, да и съездил, коли такой заботливый!

— Съездил, если б мог…

Ферапонт Александрович старался говорить степенно и спокойно, но именно это более всего и заставляло невестку бросать колкости:

— Ах, скажите вы мне! И что это за дела у тебя такие неотложные?!

— Идите вы все… — досадливо махнул рукой Ферапонт и вышел из дома.

Сын удерживать отца не стал. Однако у ворот догнал.

— Ты бы, батя, уехал… — проговорил он, глядя в сторону, — на время… Я сегодня и сам хотел зайти к тебе, предупредить…

— О чем?

— Убить тебя хотят! — огорошил сын, облизнув пересохшие губы.

— А ты, часом, белены не объелся? — насмешливо спросил Маякин, чтобы не показать испуг.

— Ей-богу, — забожился Петр. — Человек один встретил меня. Передай, говорит, отцу что жить ему осталось на одну затяжку. Ваня, мол, Трифоновский, дюже свидеться с ним хочет. Сегодня в ночь и прибудет.

— Куда же ехать-то?

Маякину хотелось присесть, чтобы не слышать противной дрожи в ногах. Он ненавидел сейчас себя за свой страх, но ничего не мог с собой поделать.

— Я тебе тут, батя, не советчик… Сам понимаешь… — жевал слова сын, жалея отца и опасаясь жены.

Ферапонт не стал его дослушивать, побрел, по тропинке вдоль домов.

«Чуяло мое сердце, ох, чуяло… Правильно, ох, как правильно насмехался надо мной Бирючков, мы, мол, воюем, а ты на завалинке сидишь… Вот и досиделся», — думал Маякин, и так и эдак прикидывая, что делать.

Возле своего дома остановился, увидев мужиков.

«Так и есть: убивцы!» — холодел он, но погибать не за понюшку табака не собирался.

Заметили и его. Замахали руками. У Ферапонта отлегло от сердца: «Кажись, свои». Подойдя к собравшимся, увидел и односельчанина Никиту Сергеева. Бирючков не забыл разговор с Маякиным, вызвал Никиту с торфоразработок и дал новое поручение: вернуться в родную деревню, чтобы помочь активизировать деятельность волостного Совета.

— А вы горланили, будто бы убег наш председатель, — укоризненно посмотрел на мужиков Сергеев. — Мы к тебе, Александрыч.

Они не пошли в дом — для пятнадцати человек он был слишком тесен, — а уселись на бревнах во дворе. Вечерело. Розовый шар солнца перекатил за соломенные крыши изб.

— Тут вот какое дело, — вновь начал Никита Сергеев. — Толки бродят по дворам, будто бы бандиты нонешней ночью хотят опять нас проведать. Вот давайте скопом и покумекаем, как быть с этими мазуриками…

В деревне я недавно. Отвык от земли-то, к станку больше тянет. Но кто меня обездолил, мужики? Почему я в город подался, от насиженных мест ушел? Кулак деревенский, купец, фабрикант, помещик, заводчик, поп и монах — вот кто свет скрыл от нас. Если голод томил — пулей свинцовой кормили, казацкой нагайкой.

А поп обещал нам рай на небесах, себе же и богатым — рай на земле сделали.

— Ты, Никита, че, политике нас сюды собрал учить? — сказал Аверьян, низкорослый мужичок. На семь ртов он один был работник. Скотины — никакой, а из имущества — расползающаяся от ветхости изба с дырявой крышей. За малый рост в округе его прозвали Клепнем.

Земли у него было с ладонь. Сажал на ней под лопату картошку, которую съедали до крещенских морозов. О деньгах и речи не могло быть.

Сергеев внимательно посмотрел на него:

— Ты, Аверьян, вроде бы мужик-то неглупый, а от политики, как черт от ладана шарахаешься. Негоже это. Вспомни, как жил раньше.

— А пошто вспоминать, — упавшим голосом ответил Аверьян. — У кого толстый карман был, тот кутил и наряжался. У кого дырявая мошна была, тот в лохмотьях да обносках по улицам шатался.

— Точно, лучше не скажешь. Ну а теперь-то что у тебя есть? Почитай, полдесятины земли получил от новой власти, худо-бедно семян подбросили. Потому и скажи прямо, когда жилось тебе в усладу — тогда ли, когда земля была у богатеев, или ноне, когда она вся перешла к работящему крестьянству? Молчишь? Вот и рассудите теперь сами, мужики, чьи интересы защищает советское рабоче-крестьянское правительство.

— Уймись, Никитка, — снова заерзал на бревне Аверьян. — Я што, я как опчество. Отрезали землицы — низкий поклон, значит, власти Советской.

— Как «опчество», — в сердцах бросил Сергеев. — Ты за чужими спинами не прячься. Смекай: будешь сидеть сложа руки — опять ярмо на шею накинут. Тот же кулак, тот же поп. Снова купец, фабрикант нас в цепкие лапы зажмет. Снова свинцом трудовой люд будут кормить. Одна у нас сила — власть Советов рабочих и крестьян. Поэтому и защищать ее надо. Она нас, а мы ее. Тут одними поклонами не отделаешься. Посмотри, сколько врагов у нашей власти! Но силу нашу измерь — велика она, нет ей предела!

Сергеев вытер рукавом вспотевшее лицо, оглядел собравшихся твердым взглядом, остановился на Ферапонте, словно желая, чтобы последнее слово осталось за председателем.

— Вот я и говорю, пришли-то мы к тебе за советом: пускать мазуриков в деревню али от ворот поворот дать?

Все разом посмотрели на Ферапонта, напряженно ждали ответа. И Маякин вдруг понял, как велико и значимо то, что он скажет:

— Оно, конечно, братва, сидеть по избам, дожидаясь, пока прихлопнут, как мух, резона мало. Я вот давеча так размышлял: как веник легко разломить, разобрав по прутикам, а крепко связанный не разломаешь. Так и мы, бедняки, поодиночке — ничто, а вместе — сила.

— Дело молвил, председатель, — поддержал Никита. — А теперь по домам, и через час встречаемся у Свиной горы. Какое есть оружие, топоры, вилы берите с собой. Мужик, он и гневом силен.

Вечерняя заря бросала последние тени, когда все собрались вновь. Сердце председателя радостно забилось, когда он увидел, что мужиков собралось гораздо больше, чем предполагалось. Среди крестьян увидел и сына. «Знать, понял, что к чему!» — обрадовался за Петра Ферапонт, с легким сердцем готовясь к встрече с бандой. Но Сергеев отрезвил:

— Людей действительно много, но с пятью берданками много не навоюешь. Посылай-ка сына в город, пусть предупредит.

Деревню Петр пробежал споро, хотел было отдышаться в надежде, что никакой банды нет и не будет, ко вдруг — выстрелы, крики. Потом на берегу реки что-то вспыхнуло и веселыми огненными языками устремилось к небу. Костры шумно, с гулом, разгорались, щедро брызгая красно-золотыми искрами. Маякину-младшему показалось, что в этой посветлевшей темноте его видно со всех сторон, и он заторопился к дубраве.

Госк выслушал сдержанно, усадил на скамью, налил кружку воды. И пока Петр пил большими жадными глотками, что-то приказал дежурному, и тот закрутил ручку зуммера…

Наступило воскресенье.

До начала заседания исполкома оставалось меньше часа, и Бирючков, разбираясь в письмах, ходатайствах, жалобах, просьбах и массе других бумаг, невольно вслушивался в гулкий колокольный звон, что плыл над городом.

«Ишь раззвонились», — неприязненно подумал он, стараясь сосредоточиться на своем, но это не удавалось, потому что из глубины сознания всплывало подозрение: то, о чем предупреждал Илья Субботин, началось.

— Ты слышишь? — спросил Кукушкин, торопливо входя в кабинет. — Это мне не нравится.

Следом пришли остальные члены исполкома, стали говорить, что люди в городе собираются группами, настрой воинственный.

«Да, Субботин был прав!»

— Товарищи! — Тимофей Матвеевич обвел всех взволнованным взглядом. — Кажется, мы упустили критический момент… Я упустил… Меня предупредили, что сегодня возможно выступление против Советской власти в нашем городе. Я колебался, не был до конца уверенным…

— Погоди, Тимофей Матвеевич, бить себя в грудь, успеешь. Сейчас надо решить, что еще можно сделать. Вот и давайте решать!

Кукушкин сказал резко и громко, почти выкрикнул. Но именно это и нужно было, чтобы стряхнуть с председателя опасную растерянность.

— Надо собрать силы в один кулак. Хотя сил наших, — Боровой с досадой посмотрел на окно, — раз, два и обчелся. Из отряда Ильина в городе осталось восемь человек.