— А вы уверены, что, пока мы будем ждать подкрепления, банда не скроется? Нет? И я нет!

— Может быть, тогда полезнее хотя бы не разрывать отряд на части?

— Полезнее для чего: для революции или для собственного здоровья?

Госк побледнел, а Прохоровский, повернувшись скомандовал:

— Вперед!

Отряд разделился.

Выстрелы услышали, не проехав и полпути.

— Неужели опоздали?! — похолодел Госк, но Сытько уверенно ответил:

— Нет, наш путь короче, а мы и трех верст не проехали.

Через кусты, бугры и ямы, через сухостой и валежник они устремились навстречу стрельбе, которая становилась все ожесточеннее. Перебегая от дерева к дереву, милиционеры приблизились к месту перестрелки, но понять, кто где, было почти невозможно: выстрелы грохотали беспорядочно и, казалось, со всех сторон.

Впереди показалась небольшая поляна. Они хотели проскочить ее с маху, но едва выбежали на простор, пули засвистели у самого уха. Милиционеры бросились на землю, замерли.

Кто-то, ойкнув, упал рядом. Госк повернул голову.

— Тимонин, ты? Ранен?

— Нет, ногу подвернул. — Яша облизнул пересохшие губы. — Наши справа, я Довьяниса заметил… А бандиты там, за кустарником.

— Вижу. Их немного. Мы сейчас броском, передай остальным: дружно, по команде!

Внезапно стрельба стихла. Эхо последних выстрелов, петляя в сосновых коридорах, медленно угасло. Лес оцепенел. Но ненадолго. Через минуту раздались треск, ржанье, топот: меж деревьев замелькали люди.

— Уходят! Уходят! — закричал Госк и побежал через поляну.

Кустарник, густой и цепкий, хлестал по лицу, хватал за одежду, мешал стрелять. Когда выскочили на ровное место, было поздно: далеко впереди таяли расплывчатые фигуры.

Подбежали остальные.

— Все целы? — спросил Госк.

— Все! — ответил за всех Яша.

Из березняка выехал Прохоровский. Левая рука, кое-как обмотанная тряпкой, висела на перевязи. Подъехав, осторожно слез с седла.

— Лынькова убили, трое ранены, — хмуро сообщил он.

— И вы тоже?

— Пустяки. — Он пошевелил пальцами, убеждая, что рука почти здорова. — Понимаете, выскочили лоб в лоб… Я как чувствовал, что они там не задержатся.

— Вот и надо было подождать…

— Как вы и предлагали, так вы хотели сказать? — перебил Прохоровский. — И понимать вас следует таким образом, что во всем виноват один начальник милиции, а я, мол, умываю руки!

— Таким образом меня понимать не следует! — глухо ответил Госк.

Возвращались той же дорогой. Полуденное солнце грело щедро и ласково. Река, пустая и невзрачная утром, сейчас весело поблескивала. Но это не радовало и не успокаивало; за отрядом лошади тянули три телеги, одолженные в деревне, — две с ранеными, одну с убитым Лыньковым.

Прохоровский взял немного в сторону, пропуская отряд, и подождал Госка. Тот ехал рядом с Тимониным. Начальник милиции присоединился к ним и несколько минут молчал. Потом сказал:

— Надо бы кого-то послать в город, предупредить…

— О чем? — Госк подчеркнуто внимательно смотрел на дорогу.

— Обо всем… А впрочем…

Яша чувствовал себя лишним, но никак не мог найти предлог, чтобы отстать или уехать вперед. Так в молчании и отмеряли они метр за метром, пока не показался город.

Прохоровский придержал коня и с версту сопровождал обоз, а у первых домов ходкой рысью вышел в голову отряда.

— Наделал делов, теперь мается, — проводив его взглядом, сказал Яша. — Полководец…

— Не спеши судить, сначала надо понять причину.

— Попробуйте сказать так жене Лынькова, она вам… Не знаю, как вы, Болеслав Людвигович, а я себя чувствую как побитая собака.

— Работа у нас такая: есть поражения, будут и победы! Жизнь…

— И смерть, — добавил Яша.

— И смерть, — подтвердил Госк, — они всегда рядом.

В город въезжали почти неслышно. Останавливались прохожие, выходили из ворот старики и старухи. Долгими взглядами провожали они милиционеров.

Окна кабинета председателя городского Совета выходили на площадь. Когда-то многолюдно-бурлящая и в будни и в праздники, сейчас обнажилась ребрами пустых торговых рядов, пялились выцветшими вывесками «Мясная, колбасная, рыбная гастрономия В. Л. Выдрина», «Галантерейная и книжная торговля С. П. Зарубина», «Готовая обувь. Валенки Глинкова»… Двери лавок и магазинов опоясались железными запорами. Лишь два-три трактира из былого обилия надрывались и галдели бесшабашным весельем, заглушая боль за прошлое и настоящее и страх перед будущим.

— Так что будем делать, товарищи? — Тимофей Матвеевич Бирючков отошел от окна и сел за стол, положив перед собой тяжелые рабочие руки. — Положение с каждым днем осложняется. Запасы сырья и топлива заканчиваются, еще полторы-две недели — и остановятся последние фабрики и заводы. Но самое страшное — голод. Продуктов, хлеба практически нет и ждать неоткуда… Мы запрашивали Богородск и Москву, но и там не лучше… Товарищ Чугунов, вы отвечаете за продовольствие, вам слово.

— Единственное, что сейчас можно предложить, это создать продовольственные отряды и направить их по деревням.

— Как будто там легче, — возразил кто-то чуть слышным голосом.

— Не легче, — ответил Чугунов, и молодое его, почти юношеское лицо словно постарело. — Но хлеб там есть!

— Я согласен, — поддержал военком Боровой. — Потрясем кулака, да и середнячки кое-чем могут поделиться с рабочим классом. Надо только подобрать товарищей посознательнее, растолковать задачу. А мы выделим красногвардейцев.

— Хорошо, так и порешим, — после короткого молчания согласился Бирючков. — Ответственными назначаются Чугунов и Боровой. Сегодня же уточните детали — и к делу. Что касается топлива, то есть мнение направить на торфоразработки энергичного, надежного товарища. Нет возражений? Тогда третье…

Он сделал паузу и, оглядев всех потвердевшим взглядом, произнес:

— Казна Совета, как вы знаете, почти пуста, а без денег мы с вами — кучка пустословов и демагогов. На прошлом заседании решение вопроса о контрибуции было отсрочено. Теперь этот час пришел. Совету надо не менее восьми миллионов, и мы должны их добыть, хоть кровь из носа! Город задыхается от голода, того гляди вспыхнут болезни, а некоторые из нас беспокоятся о том, как бы Не обиделись лузгины, смирновы, субботины! Да нас надо всех расстрелять к чертовой матери как самых злейших врагов народа! — Он перевел дыхание и закончил почти спокойно: — В общем, мы должны принять решение о контрибуции.

У Прохоровского надоедливо ныла рука, остро покалывало в горле — видно, прихватил свежий ветерок с реки, — мелькали перед глазами перекошенные болью и страхом лица, исходил в предсмертном крике Лыньков, и он не сразу понял, почему произносят его имя.

— Сергей Прохорович, да что с вами? Где ваш заместитель, мы приглашали и его?

— Он болен… ранен…

С трудом подбирая слова, начальник милиции рассказал, как преследовали они ночью трех подозрительных людей и как потом он нашел Кузнецова без сознания у чьих-то ворот.

— Ладно, товарищи, будем заканчивать… Попрошу остаться военкома и начальника милиции… Так что же произошло в лесу под Демидовом? Говорят, чуть ли не бой, — спросил Бирючков, когда остальные члены исполкома ушли.

— Говорит тот, кто там не был, — ответил Прохоровский, пристраивая поудобнее раненую руку. Дочь перебинтовала ее, и он выбросил перевязь: необъяснимое чувство стыда заставляло скрывать рану. Было не по себе еще и потому, что от него ждали новых объяснений. — О банде сообщили слишком поздно. Когда мы приехали в Демидово, она была уже в другом месте. Решили преследовать… Неожиданно встретились в лесу… Есть потери с той и с другой стороны.

— Подробнее можно? Что за банда, ее численность, кто главарь?

— Выясняем.

Помолчали. Бирючков хмурился. Боровой выстукивал пальцами дробь. Прохоровский отвернулся к окну. Ему хотелось рассказать про демидовского председателя Маякина, но останавливала мысль: «Еще подумают, что оправдываюсь», — а оправдываться не хотел.