— Собирайся, Таисья, незачем тут боле оставаться. К ктитору поедешь.

Недалеко от города хозяин сторожки остановил телегу, подождал, пока Тося сойдет на землю, и свернул в сторону.

Девушка медленно побрела к дому ктитора. Идти к нему не хотелось, но возвращаться к тетке было неприятней, тем более что робкой искрой тлела надежда, что Карп Данилыч не обманет.

Церковный староста встретил без радости.

— Все возвращается на круги своя, — проговорил он, поглядывая на гостью слезящимися глазами. — Где пребывала досель — не пытаю, куда прибудешь — не ведаю, а посему раздели со мной богом данную трапезу, отдохни душой и телом.

От еды Тося отказалась. Ктитор с трудом, но с аппетитом расправляясь с пищей беззубым ртом, поведал ей обо всем, что произошло и происходит.

— Из сего заключи, что прибыла ты ко мне не в добрый час, — толковал он терпеливо, — приходили ко мне аспиды, пытание вели, что и как, да стар я и немощен, потому, чую, грех на душу не взяли, оставили в покое, но коли тебя у меня увидят — хорошего не жди.

— Куда ж мне теперь?

— Не гоню, не возводи напраслину, я богу служу, от него доброта и благодать и участие к ближнему, но все ж резону-то мало без времени пред господни очи предстать, разумеешь?

Тося вздохнула, и Еремею показалось, что последних слов она не испугалась, скорее, наоборот, подумала о таком обороте как о желательном: «Умаяли девку, нахлебалась горя, дальше некуда», — подумал, жалея, старик, но жалости не показал:

— Так что покуда живи, а там не обессудь…

Он посмотрел на нее, поникшую, и добавил:

— Особливо-то не убивайся, скумекаю, что надо. Однако по дому да по двору чтоб не расхаживала, на улицу тем паче. Догляда я дюже опасаюсь.

Тося и не собиралась никуда выходить, потому встретила наказ Еремея Фокича без возражений.

А опасения его оказались не напрасными. Будь он помоложе да повнимательнее, непременно приметил бы зачастивших в глухой переулок плохо одетых и внешне ко всему безучастных ребят. Двое и сейчас притаились в укромном месте, откуда хорошо просматривался дом ктитора.

— Видал? — горячим шепотом спросил Митяй, когда Тося, робко постучав, скрылась за воротами. — А говорили, уехала.

— Мало ли что, — остановил всегда спокойный Довьянис. — Ты только брату не того, помалкивай пока, а то наделает опять делов.

— Что я, маленький! — обиделся Митяй, хотя первой и была мысль рассказать об увиденном Яше.

Они понаблюдали еще некоторое время. Кругом царила тишина, и Довьянис, оставив Митяя со строгим наказом ничего не упустить и ни во что не вмешиваться, отправился в милицию. Спросив у дежурного, у себя ли Госк, направился к старшему уполномоченному.

Болеслав Людвигович слушал поначалу без особого интереса, но когда тот рассказал о Яше Тимонине, Михаиле Митрюшине и Тосе, в глазах сразу вспыхнули искорки.

— Отправляйся на место и жди, — приказал Госк и, поразмыслив о вдруг возникшей ситуации, пошел к Кузнецову.

Николай Дмитриевич сидел в своем небольшом кабинете, просматривал бумаги. Выслушав старшего уполномоченного, он сказал:

— Вряд ли она имеет к этому отношение. — И положил руку на сероватые листки.

«Протоколы допросов», — понял Госк и возразил:

— То, что она нигде и никем не упоминается, ни о чем не говорит.

— Отнюдь, — не согласился Кузнецов. — Такое обычно происходит в двух случаях: либо человек — ноль, либо слишком важная фигура. Для второго, согласись, она не подходит. Но то, что девушка каким-то образом связана с Митрюшиным, очень важно. И приход ее к ктитору, думаю, не случаен. Тимонин ведь рассказывал, что именно у этого дома его схватили люди Трифоновского. Надо бы с Яшей об этом еще разок потолковать.

— Вернуть бы его, неплохой парнишка. Может быть, сходим к Прохоровскому? — предложил Госк.

— Ходить к нему не надо… Больше не придется, — поправился Кузнецов. — Он отстранен от руководства. — И добавил чуть смущенно: — Только что получен приказ Совета о моем назначении.

— Поздравляю, — искренне обрадовался Госк.

— Как будто не могли найти помоложе, — по-стариковски проворчал Николай Дмитриевич и перевел разговор: — Тимонин уже зачислен к нам. С завтрашнего дня приступает к обязанностям.

— Мне кажется, он от них и не отступал, — улыбнулся Болеслав Людвигович.

— Верно. Во всяком случае, если бы не Яша, вряд ли я бы сейчас с вами беседовал. Да и не только я…

Кузнецов замолчал, вспоминая. Крылась в молчании не только горечь пережитого, но и гордость за человека, которому поверил, которого спрятал у себя, хотя о нем говорили всякое, и который не подвел в трудную, быть может, самую опасную в жизни минуту.

— Хорошие растут ребята, — произнес он наконец.

— Хорошие, — согласился Госк, — но очень горячие!

— Эта горячность от сердца, беда невелика. Плохо будет, когда сердце остынет. Но надо их учить уму-разуму, как-то объединить… Заходил я как-то на фабрику Лузгина, я ведь там прежде работал, слоняются парни и девчата без пользы, сил много, а куда направить — не знают да и не умеют. Есть, правда, у них кружок, да запевалами там детки хозяев и хозяйчиков. Убеждают молодежь, что она должна быть вне политики, а такие разговоры — наивреднейшие! Говорил я об этом с Бирючковым. То же самое, рассказывает, и на фабрике русско-французского анонимного общества. Пришел он туда по старой памяти, а молодежь там спектакли ставит. Может, оно и неплохо, — спектакли, но вопрос какие! Зачем нам, спрашивается, про богов и наивных пастушек, когда вокруг все дыбится, люди на перепутье?! Подумали, может, организовать ребятам помощь в создании ячеек, наподобие наших, большевистских, и готовить их к сознательной борьбе за народное дело? Как считаешь?

— Безусловно надо! Только как?

— Жизнь подскажет. Одно ясно — без молодежи нельзя! Она наша опора и надежда. И очень важно, чтобы парни и девчата почувствовали себя хозяевами жизни, без этого нет борца за будущее. — Николай Дмитриевич на минуту смолк, потом сказал: — Что касается ктитора и его осиного гнезда, то, считаю, им надо заняться всерьез. И прежде всего усилить наблюдение: сдается мне, что девушка — гость не последний.

— А что делать с Сытько? — спросил Госк. — Пора и ему воздать!

— Пора. Что надо, мы узнали, остальное сам расскажет.

Малодушие и колебания прошли.

Теперь у Ферапонта Маякина крепла веру в мужицкую силу. Светло стало на душе председателя после той ночи, когда отогнали они банду, которая во главе с Михаилом Митрюшиным напала на их деревню. И как-то так получилось, что долго потом не расходились мужики по домам. Радостно возбужденные, они горячо обсуждали свою первую победу.

— Как мы их, братва, лихо! Попробуй нас теперь возьми!

— Пусть только сунутся!

— Не поддадимся!

Ферапонт Маякин и Никита Сергеев молча слушали мужиков. Но если Маякин был доволен, то лицо Сергеева становилось все более задумчивым.

— Вот что, мужики, я вам скажу, — произнес наконец Никита, и гомон сразу стих. — А не организовать ли нам в деревне дружину? Объединимся — сам черт будет не страшен.

Мужики поглядывали друг на друга, покашливали, глубоко затягивались самокрутками, щурясь, от едкого дыма, но мнения своего не высказывали.

— Так что, мужики? — повторил Сергеев.

— Оно конечно, можно и дружину, — первым откликнулся Аверьян.

— Тебе, Клепень, все надо. Каждой бочке — затычка, — хохотнул кто-то.

Это обидело Аверьяна, и он закричал, обращаясь ко всем сразу:

— Не мне, а нам теперь все надо, без согласия промеж нас невозможно. Нет у нас, братки, другой борозды… Иначе не только Ванька Трифоновский, любой, самый завалящий мироед сожрет. — Страстная и понятная крестьянам речь произвела впечатление.

Сергеев уловил настроение и предложил:

— Создание дружины — дело серьезное, быть ей или не быть, решать всем. Потому — голосовать.

— Да что там голосовать — и так согласны!