— Дерзить начинаешь? — И хотела еще что-то сказать, но перебил стук в дверь. — Поди открой! Явился, легок на помине!

И демонстративно ушла к себе.

Через минуту раздался чуть смущенный голос:

— Здорово живете!

Матрена Филипповна узнала Яшу Тимонина: «Этого еще лихоманка носит!»

— Здравствуй, тетка Матрена, — повторил Яша, стоя перед цветастой занавеской, прикрывающей вход в комнату.

— Это что ж, так теперь положено — незваным? — послышалось оттуда.

— Шел на дежурство, дай, думаю, проведаю… загляну. — Он комкал слова, не решаясь оглянуться на Тосю.

— А… ну как же! Ты ведь теперь вроде как полиция!

— Не полиция, а милиция, — поправил Тимонин.

— А нам, честным людям, все едино.

— Зато нам не все равно!

Матрена Филипповна вдруг вышла из-за занавески: вид у нее был очень негостеприимный. Яша улыбнулся.

— Может, чаем угостите?

Она не нашлась, что ответить, и с недоумением посмотрела на Тосю. Та подошла к самовару.

Послушав, как уютно булькает вода из краника, Матрена Филипповна все-таки не преминула заметить:

— А чай ноне с «таком».

Что-то задело Яшу в ее тоне, и он спросил:

— Это почему же?

— Время такое, — уклончиво ответила Матрена Филипповна.

— Время? — переспросил Яша. В глазах его вспыхнул огонек. — А я, сколько себя помню, с «таком» чай пью!.. Ну да ладно, не об этом речь… Мне на дежурство. — И пошел, громыхая сапогами.

— Поди проводи до ворот, — бросила тетя Tоce. — Нехорошо-то как…

У ворот Яша оглянулся. Тося шла за ним как по повинности. На лице ее с опущенными уголками рта и тонкими, в ниточку, бровями застыло желание поскорее остаться одной.

— Ты не сердись на меня. — Яшина ладонь легла на Тосино плечо.

— Я не сержусь, — и отстранилась.

Яша смутился, стал поправлять картуз, торопливо приговаривая:

— Как-то неловко получилось… И что пришел, и насчет чая…

— При чем тут чай — пост.

— А у нас с матерью всегда пост: и в троицу, и в пасху, и в рождество Христово, — теперь он сказал это беззлобно и с тоской.

Тося внимательно посмотрела на него, высокого и нескладного, но промолчала.

— А что навестил, не обиделась?

— Что обижаться, пришел и пришел.

Нет, не так хотелось ему разговаривать, не о том спрашивать, не то слышать в ответ. Простились.

Совсем стемнело. Красновато светились окна. Свет был дрожащим, скудным: горели свечи, керосин — у кого и остался — берегся на черный день. И это не считалось странным, потому что многие, привыкнув, что вся их жизнь сплошь состоит из черных дней, ждали, что может случиться нечто еще более худшее.

Посвежело. Яша засунул руки в карманы куцего пиджака и зашагал к центру города. Навстречу нетвердой походкой шли Миша Митрюшин и Ваня Трифоновский.

— Вот, Ваня, смотри и запоминай. — Миша силился засмеяться. — В доме, откуда только что вышел наш бывший дружок Яша, живет девушка, к которой я сегодня не пришел, потому что не пригласили. А он пришел. Каково?

Тимонин ответил чуть осипшим голосом:

— Шли бы своей дорогой. А еще лучше — взялись бы за разум.

— Ты гляди, как меняются люди: прилепился к новой власти — и видали мы ваших! Жить нас учит!

Миша все балагурил, картинно жестикулируя. Но вдруг, резко шагнув вперед, схватил Яшу за грудь:

— Или забыл, чей хлеб жрал, кто не дал вам с голоду подохнуть, с кем…

Яков яростно рванул Митрюшина, упустив на миг второго, и тут же полетел в придорожную пыль. Редкие прохожие, увидев их, торопились повернуть обратно или скрыться в ближайшем переулке.

— Ловко ты его перехватил, я б не успел увернуться. — Михаил одобрительно хлопнул Трифоновского по плечу.

— Чего там… Дай-ка лучше закурить. — Тот старался не смотреть на лежащего в пыли Тимонина.

Прикурили от одной спички.

Яша застонал.

— Помочь ему, что ли, — то ли спросил, то ли предложил Иван.

— Во-во, помоги, да еще покайся в жилетку. — Митрюшин зло сплюнул.

— Ты это брось! Все ж дружками были!

— Вот именно: были! — И засмеялся. — Пойдем-ка махнем по рюмочке, пока Яшка не очнулся и не обрушил на нас свой пролетарский гнев!

Трифоновский покосился на Тимонина и проворчал:

— Что-то ты дюже развеселился… Ну да ладно, пойдем…

— Ты что, пьян?

Яша, не ответив, прошел мимо дежурного и обессиленно опустился на топчан.

— Где же это тебя так разукрасили? — допытывался Сытько. — Молись богу, что начальника нет.

— Неверующий. — Яша с трудом шевелил губами.

— Подрался, что ли?

— Кто подрался, почему?

В комнату вошел невысокий худощавый человек в поношенном, но не потерявшем вида военном френче.

— Вот, Болеслав Людвигович, полюбуйтесь на красавца. — Дежурный кивнул в сторону Тимонина.

— Что случилось?

— Ничего, товарищ Госк. — Яша отвернулся.

— Что значит «ничего»! — Он строго посмотрел на Тимонина, на дежурного, смуглолицего скуластого мужчину, и резко приказал: — Милиционер Тимонин, встать! — Яша поднялся, сморщившись от боли. — Вы пришли не в гости, вы находитесь на службе и обязаны отвечать на вопросы старших, — Госк перевел дыхание и закончил уже ровным голосом: — Приведите себя в порядок…

Яша вышел во двор.

Через открытую дверь послышались плеск воды, фырканье, хлопки… Вернулся он посвежевшим и подтянутым.

— А теперь, товарищ Тимонин, получите оружие у дежурного и рассказывайте! — сказал Госк.

— Рассказывать-то ее о чем. — Яша сунул за ремень тяжелый наган. — Шел на дежурство, встретил двоих… знакомых… ну и…

— Поточнее.

— Михаила Митрюшина и Ивана Трифоновского.

— Митрюшин — купеческий сынок, — подсказал Сытько, — а отца Вани Трифоновского никто в глаза не видел. Мать умерла аккурат перед войной, сразу как сынка на каторгу отправили.

— На каторгу? За что?

— Банда здесь была, а он в ней вроде как за атамана, не гляди, что молод!

— А сейчас?

— В точности сказать затрудняюсь, — уклончиво ответил дежурный и, покосившись на Тимонина, добавил: — Яшка-то с ними раньше в дружках был.

— Вот как? — Госк внимательно посмотрел на Тимонина. — А теперь что ж, дороги разошлись?

— Разошлись, — жестко ответил Яша.

Госк подсел к нему, положил руку на плечо.

— Ты пойми, Яша, это не любопытство. Сейчас не то время, чтобы драться ради удали, и озорства. Подумай: ты — милиционер, стал служить трудовому народу, а твои бывшие дружки…

— Но, Болеслав Людвигович, они ведь ничем плохим себя не проявили, — перебил не очень уверенно Тимонин.

— Если не считать, что избили милиционера…

Гулкие удары колокола разбудили город.

Карп Данилыч перекрестился:

— Кажись, в обители несчастье. Господи, когда все это кончится!

Апрельский рассвет засветил окна. Ночь была на исходе и пядь за пядью отступала под натиском молодого весеннего утра.

«Слава богу, ночь прошла, — подумал Карп Данилыч. Он всю ночь вспоминал свой уход от Субботина, обдумывал, взвешивал ‘ каждое слово, каждую фразу, сказанную там. — Что все-таки происходит, почему нарушился строй жизни? Ведь всюду и во все времена уживались богатство и бедность, сытость и голод, здоровье и немощь, любовь и ненависть, ибо все от бога! Значит, господь предвидел и то, что происходит сейчас!»

В памяти всплыли слова, сказанные отцом Сергием: «Суеты много на свете. Забывают люди бога и его земную обитель — церковь. Молиться надо, усердно молиться спасителю нашему Иисусу Христу, тогда и мир на земле, и согласие будут». Но разве он, Митрюшин, не усердствовал перед иконой, не бил поклоны в храме божьем?! Так почему заталкивает его жизнь в людское море вражды и жестокости? Захотелось поделиться с кем-нибудь своими сомнениями и тревогами.

«Может быть, у матери-игуменьи спросить совета? Да, пожалуй, только у ней». И, утвердившись в этой мысли, успокоился.