Подвиги совершают не ради денег или славы, а когда понимают, что больше некому. Понимают, что они — последний заслон, за которым разверзнется бездна, и жертвуют жизнью. Сделать это можно по-разному: броситься на амбразуру, не катапультироваться, а увести падающий самолет от города, скормить свою жизнь обществу, как Горский. Я еду к любящей женщине и своему ребенку, а он — на очередную встречу. Хотя он окружен самородками, которые суть его дети, более одинокого человека трудно найти.

На подъезде к гостинице я несколько раз просил водителя остановиться, чтобы купить огромный букет Дарининых любимых ирисов. В государственных магазинах их не оказалось, но с четвертого раза я все-таки нашел частную лавочку, где они продавались, и попросил сделать из пяти букетов один. Продавщица-армянка поглядывала на меня с интересом и, выполняя мою просьбу, все нахваливала букет. В соседской лавочке, которую тоже держали армяне, я набрал фруктов — сочных южных черешен, персиков и абрикосов, красиво уложил в корзинку.

Вот уже здание роддома показалось, но все равно не верилось, что это происходит со мной, и сердце тревожно билось. Казалось, все слишком хорошо, чтобы быть правдой. Сейчас я найду отделение, и мне скажут, что ребенок погиб при родах, а мне показывали чужого младенца, дабы не расстраивать. Но теперь нет риска, что я подведу сборную, и можно сказать правду.

Потому, распрощавшись с водителем, я неторопливо шел ко входу в пятиэтажное здание больницы и оттягивал миг свидания. Выключил звук у телефона, чтобы ничего не отвлекало.

Думал, тут будет, как в других больницах: пришел, поднялся на лифте в нужное отделение, договорился с врачами о встрече. Но сразу за входной дверью путь преграждал турникет, пройти через него можно было либо по пропуску, либо по записи, тогда мордатая тетка-охранница сверялась со списком и давала добро.

— Здравствуйте, — улыбнулся я.

— Здрасьте, — буркнула она, просканировала меня взглядом.

— Моя фамилия Нерушимый. У меня свидание с женой, она в…

— Время посещений закончилось, — бросила она.

«Людмила Федоровна Яровчук» — прочел я на бейдже.

— Мне сказали, что я могу прийти в любое время, — настоял я.

— Не можете, — сказала она с издевкой и указала на распечатку со временем посещения: с 14.00 до 16.00. — Вы на полчаса опоздали, правила есть правила.

— Людмила Федоровна, войдите в мое положение. Я летел из США, никак не мог раньше, жену не видел месяц, — попытался я решить проблему мирно, хотя с трудом сдерживал злость. Она ведь ворует у нас с Риной драгоценные минуты, которые мы могли бы провести вместе!

— Хоть из Антарктиды. Хоть где-то правила должны быть одинаковыми для всех. — Она воздела перст. — Иначе что будет, а? Коррупция и кумовство!

Вряд ли она не знает, кто я, и в списках приглашенных точно есть моя фамилия. Скорее всего, зловредная тетка демонстрирует синдром вахтера, его терминальную стадию. Я включил «эмпатию»: так и есть. Больше всего на свете она хотела показать мажору-молокососу его место, она ненавидела меня, считала всех футболистов бездельниками, оболванивающими народ.

Ну почему те, кого нельзя к людям на пушечный выстрел подпускать, именно с ними и работают⁈

— Проверьте списки и распоряжения, — все еще спокойно сказал я. — Или свяжитесь с завотделением.

Тетка еще раз указала на листок с часами посещений.

— Я не буду отрывать врачей от важных дел.

— Что ж, спасибо, — улыбнулся я, направился к турникету, протолкнул по полу букет и корзину с фруктами и перепрыгнул через препятствие. Не оборачиваясь на приказ немедленно вернуться, я зашагал к лестнице, потому что на второй этаж проще пешком: лифт надо ждать, а есть вероятность, что сторожиха бросится меня останавливать, грудью встанет. Вступать в противоборство с женщиной не хотелось.

Ну а что еще было делать? Не Тирликасу же звонить, чтобы он поднял на уши бээровцев и поставил на место обнаглевшую охранницу — масштаб происшествия не тот.

— А ну стой! Милицию вызову! Куда пошел⁈ — разорялась сторожиха.

«Куда надо, туда и пошел», — подумал я, взбежал на второй этаж, подергал ручку двери, потом постучал. Обнаружил камеру, направившую объектив на меня, вытащил из сумки паспорт, развернул — пусть видят, кто я — помахал цветами.

Охранница все же решила меня выгнать, и появилась на лестнице. Ну и огромная! Точно человек-гора! Уперев руки в боки, она прошипела:

— Уходи. Или я тебя с лестницы спущу вместе с цветами!

Я представил нашу схватку, и почему-то стало смешно. Глянув в камеру, я сказал:

— Помогите! Хулиганы зрения лишают!

На всякий случай я поставил цветы и корзину к стене — мало ли что на уме у этой малахольной. Засучив рукава, бабища шагнула ко мне. И одновременно распахнулась дверь отделения, появилась молоденькая акушерка с халатом для меня и бахилами.

— Людмила Федоровна! Остановитесь! — звонко крикнула она. — Это же футболист, Александр Нерушимый!

— Да хоть Рушимый, — не сдавалась охранница, поражая своим упорством. — Развели тут кумовство! Ишь ты, правила ему не писаны!

Видя, что миром дело не кончится, акушерка сказала мне:

— Быстро заходите! — и перевела взгляд на охранницу. — А вы не имеете права покидать рабочий пост!

Я схватил цветы и фрукты и юркнул в отделение. Дверь захлопнулась перед носом охранницы.

— Достала, — пожаловалась девушка, глянула на меня осоловевшими глазами и расплылась в улыбке, коснулась моей руки. — Вы ведь тот самый Нерушимый?

— С Дариной все в порядке? — задал я встречный вопрос, надевая халат, а затем — бахилы.

— Уже да, — закивала акушерочка, — мальчик ваш такой красивый! Настоящий богатырь!

Вот теперь отлегло! Я смахнул пот со лба.

— Можно ее увидеть?

— Автограф будет? — подмигнула девушка. — И фото на память. Все обзавидуются.

— Проводи меня к ней и готовь то, что надо подписывать.

По пути акушерка заглянула в кабинет завотделением, но той не оказалось на месте, и повела меня в конец коридора, где были палаты со стеклянными вставками, и я увидел Рину, читающую книгу. Рядом в детской кроватке лежал наш малыш.

Постучав, я закрыл стекло букетом, потом открыл дверь и вошел. Тихонько пискнув, жена ринулась навстречу, повисла на мне, уткнувшись носом в шею.

— Тс-с, -я провел рукой по ее волосам, — тебе нельзя делать резких движений.

— Можно, — зашептала она, — ты ведь знаешь, что я могу!

Встав на цыпочки, она принялась целовать мои веки, лоб, нос, щеки, приговаривая:

— Господи, как же я скучала! Как же болела за тебя!

В палате Рина была одна, и мы уселись на пустующую кровать, переплетя пальцы рук.

— Что с тобой случилось, и почему ты не…

— Уже все в порядке, — уверила меня она, прильнула щекой. — «Не» — потому что это могло навредить ребенку. Все обошлось. Кстати…

Поднявшись, она склонилась над кроваткой, я встал рядом, глядя на розового человечка. Он спал, приоткрыв рот, грудная клетка вздымалась и опадала.

Другой бы спросил, какого цвета у него глаза, но мы знали, что цвет будет меняться, а что наш сын взял от меня, что от Рины, станет ясно ближе к пяти годам, пока он слишком маленький.

— Чудо, — сказал я, — из двух клеток вырос человек. Кстати, мама твоя где?

Рина тяжело вздохнула.

— Я не смогла ее выгнать из нашей квартиры, прости. В смысле, я пыталась, но она отказалась уезжать. Не знаю, что делать, тебе теперь домой идти не захочется.

Я поцеловал ее в макушку.

— Это такие мелочи! Поживу пока в гостинице. Когда тебя выпишут, сниму ей квартиру, перевезем туда ее вещи, помощь-то тебе понадобится.

— Лучше никакая помощь, чем такая, — проворчала Рина. — Отец из-за нее не может ко мне пробиться, а он тоже переживает!

— Главное ты не переживай. Давай лучше подумаем, как назовем сына, а то он так долго без имени… нехорошо.