— Ушел, — сокрушенно отвечает Сергей, — пойми, Дан, мы пытались его остановить.

Остановить?! Да разве можно остановить нарьяга? Надеюсь, он больше никого не убил.

— Ребята догнали его, но подойти не смогли, стали стрелять по ногам… — командир вздыхает, опуская от стыда глаза, будто это он стрелял по ногам тринадцатилетнему мальчишке. — Он расплавил пули, а потом и ружья и ушел.

— Никого не тронул?

Сергей качает головой.

Таня жмется к моему локтю.

— Может, он пошел за тобой? — спрашивает она.

— Нет, — говорю я, — я лгал ему, он посчитал меня предателем и ушел к своим.

— Как так?

Вкратце рассказываю им, как Шику принял меня за тебя, и что я все это время поддерживал его заблуждение. Наверняка мальчик подслушал наш с Верой разговор ночью перед вылазкой. Где были мои мозги?! Лучше бы я откусил себе язык!

Испуганно всплеснув руками, Вера восклицает:

— Боже мой, Дан! Да ведь теперь он станет мстить тебе, причем с таким же фанатизмом, с каким прежде защищал!

Сергей и Таня переглядываются с таким видом, будто мне только что объявили смертный приговор. А я представляю, как мальчишка идет по заснеженному лесу, путаясь в нелепом большом камуфляже. Каково ему возвращаться к своим после того, как убивал их на стороне мятежников? Что творится в его сердце после моего, как он, несомненно, решил, предательства?

— Не будем об этом, — меняю я тему, — Матвеич рассказал, что войска Нарголлы перебазировались на юг?

— Так и есть, — говорит Вера, снова открывает ноут и поворачивает ко мне, — они станут наступать отсюда, — тычет пальцем в нечеткий снимок со спутника. — Здесь сосредотачивается техника противника. Имперцы заняты сейчас у столицы. Зацепить с крейсера мы не можем: там много мирных поселений, так что почти стопроцентная вероятность, что нам придется встать заслоном на пути к диким землям.

— И, Дан, — добавляет она, — командор спасся. Что-то насторожило Алвано, и он развернул эскадрилью.

— Черт! — в сердцах мой кулак опускается на стол, тоненько дребезжат тарелки, — все-таки спасся, мерзавец!

В такой вечер я больше не хочу ни о чем думать. Сергей предлагает сходить к Матвеичу, Танюшка глядит немигающими влажными глазами, и я соглашаюсь. Эта ночь — одна из последних спокойных ночей, скоро на нас обрушится огненный дождь, в котором практически невозможно выжить. Я планировал покинуть лагерь до решающей битвы, где упрямых мятежников, несомненно, разгромят, но теперь понимаю: не могу. Не могу уйти и бросить Танюшку, Веру, ребят, да и некуда мне идти. Алвано сам придет сюда, а уж я встречу, так встречу!

Нас заждались. В жарко натопленной избе не протолкнуться, но для нас тут же находится место. Меня поздравляют, без конца произносят здравицы, разливая по стаканам мутный самогон. Я быстро устаю от шума, голова начинает ощутимо побаливать.

— Давай, — Сергей предлагает мне рюмку, холодную, запотевшую, аж крупные капельки катятся по прозрачному боку. Вера подносит на блюдце ломтики соленых огурцов.

— Ты же знаешь, я не пью, — с отвращением морщусь я.

— За победу! — сурово произносит командир, так что отказаться невозможно. Опрокидываю в себя ледяную жидкость, но по пищеводу словно прокатывается комок огня.

Давлюсь, закусывая хрустящим огурчиком, вытираю рот рукавом и вымученно улыбаюсь:

— За победу!

Все вокруг начинает расплываться, губы не покидает глупая улыбка. Мне совсем нельзя пить, просто ни грамма, я давно заметил. Меня немедленно посещают идиотские мысли, что жизнь прекрасна, а я способен свернуть горы. Залихватски подмигнув Сергею, делаю шаг к Тане и протягиваю руку.

— Потанцуем?

От искрящегося в глазах девочки счастья хочется зажмуриться, я ругаю себя последними словами, но отступать некуда. Матвеич с готовностью растягивает меха гармони. Рядом с ним крутится нелепый парень Аркашка, что-то громко рассказывает, смеясь невпопад. А Шику один в снежном лесу…

— Дан, о чем ты думаешь? — шепчет Таня, прижимаясь ко мне. От ее пушистых волос пахнет хвоей и костром, лучших духов для девушки я не знаю. Сердце пытается вместить новые ощущения, трещит по всем шрамам, не в силах справиться.

— О Шику, да?

— Нет, — отвечаю, чтобы не расстраивать ее.

— Тогда о чем? — допытывается Танюшка.

— О тебе, ты очень красивая.

Бог мой, куда меня несет?! Что она теперь подумает? «Молчи, идиот», — говорю я себе и прикусываю язык. Танюшка млеет, уютно устроив голову у меня на груди.

Скоро женщины окропят слезами могилы, если будет, что окроплять и кому. Пусть радуется, пока есть чему.

Мы вальсируем одни, почти все разошлись, в печи гаснет огонь. Наконец добряк Матвеич сжимает гармошку, она протяжно стонет и затихает.

— Все, ребята, — улыбается он в усы, — спать пора, идите по домам.

Оглядываюсь: все уже разошлись, даже Сергей и Вера. Танюшка берет меня за руку, мы выходим в темноту. Снег хрустит под ногами. Тихонько бредем до ее дома и останавливаемся на крыльце, я чувствую себя подростком, впервые пригласившим девушку в кино.

— Зайдешь к нам? — с надеждой спрашивает Таня. Ей, как и мне, не хочется, чтобы вечер заканчивался.

— Тебе спать пора, Танюшка, — провожу по ее волосам, она кривится:

— Я не маленькая, могу и ночь не спать. Ведь ты же вернулся! Ты вернулся, а они тебя уже не ждали… Я одна ждала!

— Спасибо тебе, солдату важно, чтоб его кто-то ждал.

— Если нужно, — шепчет она, — я готова ждать всю жизнь, ты только возвращайся. Шику говорил, что ты бессмертный.

— Он ошибся.

Девочка качает головой, облачко пара вырывается из приоткрытого рта. Она ж замерзла совсем!

— Нет, ты необыкновенный, ты побеждаешь там, где победить нельзя, и всегда возвращаешься. Ты — настоящий герой!

Я отступаю назад.

— Извини, Танюшка, устал. Перелет тяжелый был… сама понимаешь.

— Понимаю, — серьезно соглашается она, — а завтра погуляешь со мной? Папа, конечно, потащит тебя смотреть укрепления, но хоть на часик приходи ко мне.

Улыбаюсь. Мягкие губы девочки приоткрыты, пар изо рта завивается колечками. В груди щемит, я отступаю на шаг, медленно поворачиваюсь и ухожу. Танюшка провожает печальным и нежным взглядом, за который я сам себя ненавижу.

Дверь не заперта, лишь накрепко закрыта, чтобы из избы не уходило тепло. Ныряю в душную темень и сразу прикладываю замерзшие ладони к сухому жаркому боку печи, по всему телу пробегают мурашки удовольствия. Греюсь и окончательно прихожу в себя. Стыдно, Дан, стыдно давать надежду девочке — ничего же не будет, только Танюшка напрасно потеряет покой.

Стаскиваю куртку, рубашку, ботинки. Стоять босиком на прохладном полу удивительно приятно, особенно если спал в обуви несколько суток кряду. Иду к умывальнику и ополаскиваю лицо. Интересно, почему все привычные действия я нахожу сегодня такими новыми, необыкновенными, будто смотрю на вещи под другим углом. Близость смерти так действует? Надышаться жизнью, наглядеться на дорогих людей, сказать все нужные слова, унести за грань память о хорошем…

Стою у окна, глядя на заснеженный лес. В низкое окошко видны только синие сугробы и гнутые ветки малинника, примыкающего к Вериной избе.

— Дан, ты вернулся? — сонно спрашивает хозяйка из-за занавески. — Ты, наверное, голодный, сейчас встану.

— Нет, не беспокойся, я совсем не голоден.

Но Вера все равно встает. На ней домашнее платье, значит, ждала, легла, не раздеваясь.

— Давай хоть чаю попьем. А хочешь… у меня домашнее вино есть, вишневое?

— Нет, лучше чай.

— Хорошо.

Вера ставит большой закопченный чайник на печь, а сама садится за стол, подпирая щеку ладошкой.

— У тебя челка на глаза лезет, — говорит она, — давай подстригу?

— А ты умеешь?

Она подходит ко мне, касается кончиками пальцев волос, они действительно отросли дальше некуда и сильно мешают. Руки Веры будто ненароком соскальзывают на мои голые плечи.