— Ты очень красивый, Дан, по тебе, наверное, девчонки сохли? Ты же в Ориме родился?

— Да, на Оливер-стрит, старый район.

— Я бывала в Ориме, пару раз. Мне нравятся ваши парки, нигде больше во всем мире нет таких тихих скверов.

Киваю, перед глазами Лонг-парк, в двух кварталах от нашего дома. Мы с тобой совершали утренние пробежки по его безлюдным аллеям.

— И еще оримский стадион — гигантская воронка, я в первый раз боялась идти на игру, мне дали билет с местом на высоте чуть ли не под облаками.

Оримский стадион самый большой в мире, он может вместить до двухсот тысяч болельщиков. Верхний ряд кресел вознесен на высоту десятиэтажного дома, но всем прекрасно видно, что творится на поле, благодаря почти полусотне мониторов.

— Ты болельщица?

— А то! Все любят оримский футбол!

Ее ладони так и лежат у меня на плечах. Это становится опасно: Вера — не наивная Танюшка, у меня может не хватить выдержки. А она все понимает и будто даже добивается, чтобы я потерял контроль.

— Давай потанцуем, Дан, — прямо просит Вера, совершенно ясно провоцируя меня. Я кладу руки ей на талию, и женщина тут же задает ритм сама, уверенными и привычными движениями хорошей танцовщицы. Странное действо, танец без музыки, захватывает нас. В темноте легко теряется ориентация, лунные блики мелькают перед глазами, только ощущение жара, стук сердца, путаные мысли. Все происходящее не реальнее полузабытого сна. Внутри поднимается темная волна первобытного инстинкта, одного из основополагающих: жажды обладания. Рука скользит по изгибу талии, другая гладит напряженную спину, сильное поджарое тело взрослой женщины чутко отзывается на прикосновения.

— Вера, чайник кипит, — хрипло шепчу я, теряя самообладание.

— Пожалуйста! — неожиданно измученным голосом молит она. — Еще чуть-чуть, я ведь почти поверила…

Я резко отстраняюсь.

— Поверила, что я — это он? — заканчиваю фразу за нее. Вера опускает руки.

— Прости меня… мне было так хорошо… впервые за долгое время, — голос ее сбивается. Передо мной не та Вера, которую я знаю.

— Хватит! — я отворачиваюсь, упираясь руками в подоконник. — Никто и никогда не заменит нам ушедших! Ты предаешь память мужа, представляя себе такое!

Она мгновенно ощетинивается:

— Ты лицемеришь, Дан! Будто не знаешь, как пусто и холодно по ночам! Как потихоньку сходишь с ума от видений! Как слепнешь от слез и согласен на все, лишь бы хоть чуточку согреться!

Я думал, что меня никто не понимает, а оказывается и у других то же самое: неизбывная, сверлящая душу боль. Каково Сергею, потерявшему жену и сына? Танюшке? Остальным…

Вера опускается на лавку и замирает сгорбленная, положив руки на колени. Мне хочется обнять ее, но я не могу ТАК! Быть заменой кому-то, заведомо лучшему, напоминать о не случившемся счастье — это выше моих сил.

Чайник разрывается от кипящей воды, снимаю его с печки и ставлю на стол. Вера приходит в себя, зажигает свет и принимается заваривать травяной чай. Будто ничего и не было. По избе плывет нежный аромат мяты и мелиссы. Мы оба успокаиваемся, старательно делая вид, что все произошедшее случилось не с нами. Пьем чай, дуя на кружки. Сначала молча, потом болтая обо всем на свете.

— Вот ты давно здесь, Вер, скажи, что думаешь о феномене нарьягов?

— Я думала, ты скажешь «магия», — иронизирует она.

— Ха-ха! Ты мне еще про драконов или эльфов расскажи.

— Без шуток, в штабе есть и такие, кто всерьез считает наров нечистью.

— Глупости, — возражаю я, — Шику никакая не нечисть, его забрали из человеческого поселения и подвергли каким-то ритуалам, а скорее процедурам. Память мальчик почти потерял, потому и рассказать ничего толком не мог, но я думаю, дело в бесчеловечных манипуляциях, из-за которых нормальные дети превращаются в чудовищ.

— Тебя бы в штаб, — качает головой Вера, — ты явно понимаешь больше, чем тамошние исследователи.

— Если попаду к имперцам, меня расстреляют за измену, — усмехаюсь я.

— Ты ничего не знаешь? Порталы с внешним миром перекрыты.

— Как такое может быть?!

— Понятия не имею, но это факт. Так что вряд ли о твоих подвигах знают в штабе под Нарголлой.

Вот так новость! Неужели действительно не знают? Нет, не может быть: те двое камикадзе охотились за мной неспроста.

— Дан, у тебя есть какой-то план?

— Есть.

— Какой, можно узнать?

Я улыбаюсь, глядя ей в глаза, дую на горячий чай.

— Идти до конца…

Мой взвод (меня повысили до взводного) упорно долбил подмерзшую землю. Я копал окопы наравне со всеми, находя в работе возможность отвлечься от гнетущих мыслей. Как известно, нет пытки мучительней, чем ожидание.

Даже лес, кажется, замер в предчувствии неотвратимых событий. Птицы и зверье, которого здесь в изобилии, попрятались по гнездам и норам, наступила тишина, за которой придет грохот орудий.

— Дан, к командиру! — кричит кто-то.

Кладу лопату черенком поперек ямы, подтягиваюсь и вылезаю из окопа. Бегу, на ходу привычно одергивая и поправляя одежду (никак не избавлюсь от армейской привычки), по дороге, вынырнув из кустов рябины, за мной увязывается Аркашка:

— Дядя Дан, дядя Дан! А ты куда? Можно я с тобой? А тебя Танечка искала, ей-то что сказать?

Смешной парнишка: глаза чуть косят в разные стороны, волосы буйными смоляными кудрями выбиваются из-под кроличьей шапки, падают на плечи.

— Я по делам, Аркашка, скажи Тане, что сегодня не приду.

В штабе уже собрались Костя, Федор и Матвеич, Сергей кивает мне и взглядом указывает на лавку.

— Завтра, — произносит он только одно слово, но всем уже ясно.

— Дождались! — вскакивает несдержанный Федя.

Я смотрю на Сергея, и мне становится не по себе. Командир повстанцев болезненно-бледен, на скулах красные пятна, глаза тоже покраснели и сухо блестят.

— Ребята, — глухо говорит он, — имперцы застряли под Нарголлой — проклятые нары впервые за много месяцев нанесли массированный удар по имперским частям. Генерал Девория направил нам на выручку полк, но они придут с опозданием… Крепитесь, ребята!

Чего-то подобного я ожидал, но вовсе не рад догадке. Взводные молчат, Сергей заходится в приступе кашля. Я отвожу глаза. Ползание по окопам явно не идет на пользу командиру, и Танюшка от тревоги плачет по ночам.

— Все! — с трудом выговаривает Сергей, — идите к своим. Дан, — оклик застает меня у двери, — останься, надо поговорить.

Я устраиваюсь на краешке стола. Не знаю почему, но мне неловко смотреть ему в глаза, наверное, потому, что шансов у нас нет. Можно лицемерно бить себя в грудь и поднимать собственным примером воинский дух бойцов, но все это не отменит данности: мы остались одни. Последний заслон перед ордой врага, точнее, маленькая заслоночка.

— Мы не выстоим, — говорит Сергей. Я уважаю его за это признание. Бывший каторжник, родившийся на руднике и едва овладевший грамотой, он действительно талантливый командир с горячим сердцем и холодным умом. Но сейчас предо мной просто человек, человек, которому тяжело.

Сергей наливает себе в рюмку из фляжки.

— Будешь?

— Нет.

— Правильно, перед боем не стоит, в другое время — напился бы…

Эк его подкосило! Вливает в глотку алкоголь и сгибается в рвущем легкие кашле, платок и ладони в крови.

— Даня, — шепчет он, отдышавшись, — на тебя вся надежда. Выведи Таньку, сбереги девочку, Христом Богом прошу!

— Куда? — изумляюсь я. — Поздно уже, мы обложены со всех сторон! Раньше надо было думать, когда в тыл людей отправляли.

— Она уперлась, такая упрямая, вся в мать!

Вид у него — краше в гроб кладут. Он разглядывает свои пальцы, оттирает платком и молчит, наверное, подбирая подходящие слова.

— Ты знаешь, где скутер. Бак починили, горючего хватит на три сотни миль…

— На скутере через кольцо оцепления?! — мне кажется, он бредит. Или нет, просто перебирает варианты и не может найти выхода.