Я сам встаю у амбразуры, готовый прикрыть уходящих пулеметным огнем. У нас есть несколько минут, пока противник не подберется достаточно близко, чтоб открыть пальбу навесными снарядами.

Время истекает очень быстро. В боевом отсеке пыль, пахнет раскаленным металлом, орудийная прислуга, сбиваясь с ног, таскает ящики с боеприпасами. Я уже вижу их в перископ: темные кряжистые «каракурты», с массивной башней и усиленной броней. Два, три, четыре…

— Огонь! — командую я.

Ракета находит один из танков, гусеница в клочья, зато нам в стену врезается снаряд. Часть кладки обрушивается, в полутемную нору врывается слепящий свет. Дьявол! Пора уходить, скоро тут станет очень жарко!

Подтаскиваю к образовавшейся амбразуре гранатомет, оптика шлема облегчает наводку. Слежу за траекторией полета. Плавное падение снега разрывает смертоносный снаряд, красиво, как на учениях, попадает в башню. Зловеще медленно поворачивает пушку «каракурт», что идет левее.

— Ложись! — ору я и падаю на Таню, она придушенно пищит.

Вскакиваю, подхватываю девчонку под пузо, поднимая на ноги.

— Уходим!

Мы успеваем выскочить, как кошки из горящего дома, прежде чем взрыв осколочного снаряда разносит наше убежище. Нас встречают пулеметные очереди. Белый мир ослепляет, но умный сканер за долю секунды создает затемнение, оптика вычисляет цели.

— Вперед, мать вашу! — вместо приказа вырываются нечленораздельные ругательства. Подствольник с рявканьем избавляется от гранаты.

Пригорок вздрагивает от рвущегося фугаса. Ребята ныряют в лес, а я вдруг понимаю, что не мы — главная цель «каракуртов». Отделение Сергея все же пробилось к нам. «Мустанги» мятежников, могучие танки М-7, пробираются через овраг. Холм снова дрожит, ударная волна выбивает землю из-под ног. Я вжимаюсь мордой в мягкий снег, поднимаюсь, отплевываюсь уже на бегу и вижу ужас! Иначе и не назовешь: Танюшка летит с криком «папочка», спотыкается и валится в воронку, а над ней величественно и презрительно вздымает пушку «каракурт».

Вскидываю гранатомет на плечо, попискивает оптика. Сердце замерзло, словно комок льда. Выпускаю снаряд, бегу к Тане, проще говоря, к черту в зубы!

Мятежники палят по нарским танкам, те обрушивают на них поистине смертоносный огонь. Из горящих «мустангов» выскакивают люди и тут же попадают под косящие очереди пулеметов. Каким-то чудом я живым добегаю до воронки, съезжаю вниз на пятой точке и хватаю Таню. Девчонка вскрикивает, дергается в сторону, будто обезумев от страха.

— Руку! — я уже не могу говорить нормально, только кричу. — Руку давай, дура!

Ползком выбираемся из воронки, и тошнота подкатывает к горлу: едкий черный дым клубится по перелеску, черной копотью оседая на снег.

— Бежим! Скорее!

Она цепенеет на миг, а потом вдруг выдергивает руку, срывается с места — откуда только взялась такая прыть?!

— Стой, бестолочь!

Пускаюсь за ней, прощаясь с жизнью. Спиной чую смерть, затылком — алый луч прицела.

— Папа! Папочка! — Танюшка сдирает горло криком, распластывается в снегу возле горящего танка с распоротым траком. Трясущимися руками ощупывает лицо, руки, бока лежащего командира мятежников, не может сообразить, дуреха, что все, осколок фугаса разворотил всю грудь. Я подхватываю ее под плечи, придаю ускорение легким пинком.

— Идем! Все уже, все!

Она вырывается с такой силой, какой в шестнадцатилетней девочке никогда не было.

— Отпусти, сволочь! Папа мой…

Перекидываю ее через колено и, что есть силы, прикладываю ладонью по ягодицам. Так крепко, что отбитая рука ноет.

— Бегом марш!

Девочку всю колотит, она уже ничего не соображает, а «каракурты» издевательски медленно ползут к нам. Времени препираться нет, хватаю Танюшку за руку и почти волоком, как мешок картошки, тащу в бурелом. Мы долго бежим, потом идем. Грудь разрывает жар, футболка прилипла к телу, пот со лба заливает глаза. Становится темно, и нас, кажется, больше не преследуют.

Сканер выдал направление, до места не больше пяти миль.

— Я устала, — навзрыд кричит Таня, — я больше не могу!

— Минус семнадцать. Мы замерзнем, едва только остановимся.

Она упрямо встает. В темноте только глазищи заплаканные сверкают, да виден клубящийся изо рта пар.

— В чем дело?

— Ты сволочь! — хрипло кричит девочка. — Я тебе верила, а ты! Мой папка там, а ты…

— Твой отец не там, — внятно говорю я, — он мертв.

Таня рыдает в голос, выкручивает руку. Я усиливаю хватку, но девчонка и не думает сдаваться, пытается двинуть коленкой по причинному месту. Бросаю винтовку и с силой притягиваю ее к себе.

— Тихо, милая! Тихо, потом! Все мне потом скажешь, моя хорошая! Не сейчас! — маленький кулачок ударяет мне в бок. Она бьется, как рыбка в сачке, но потихоньку затихает, уставшая, согретая моим жаром.

— Пойдем?

Кивает, слишком обессиленная, чтобы спорить. Мы топаем по сугробам еще два часа, пока не выбираемся к Марьину ручью, где укрыта техника и где нас встречают уцелевшие мятежники. От двух сотен осталась едва ли четверть, из взводных, кроме меня, только Матвеич. Костя, тяжело раненный осколком фугаса, стонет в землянке. Хотелось бы надеяться на лучшее, но шансов, что парень доживет до утра, почти нет.

Сегодня Алвано сполна рассчитался с мятежниками за дерзкие налеты на рудники.

Колонна потрепанных в бою с нарами «Мустангов» и БТРов ползет по лесным оврагам, переваливаясь через кочки и с трудом объезжая поваленные сосны. Ведет колонну Матвеич, я замыкаю. Экипаж подавленно молчит, танк покачивается на рессорах, Таня рядышком шмыгает носом. Съежилась, как воробушек, слезы глотает, рукой то и дело вытирая покрасневший нос.

Машина, как настоящий мустанг, подпрыгивает на кочке, и девочка вскрикивает.

— Ты чего? Ударилась?

Болезненно морщит нос:

— Сидеть твердо.

Я вспоминаю, как со всей дури приложил девчонку по мягкому месту, чуть руку не отбил, вот идиот!

— Иди сюда, тут мягче.

Танюшка рукавом вытирает глаза и несмело встает. Я тяну ее к себе, устраиваю на коленях и провожу рукой по спине с торчащими даже через куртку лопатками.

— Так лучше?

— Да, — еле слышно отвечает она.

— Все будет хорошо, — говорю, целуя ее кудрявую макушку, — скоро мы будем в безопасности. Ты молодец! Все выдержала!

Мгновение Таня обдумывает мои слова и снова разражается рыданиями. Боль потери может лишь притупляться, но она навсегда засядет в сердце стальной занозой, не даст спать ночами, выпивая по капле силы и терпение. Таня еще ничего этого не знает и просто плачет, а мне пронзительно жаль ее.

— Папочка! — всхлипывает Танюшка, а перед глазами стоит твоя дочь, маленькая гордая Анж. Интересно, Вики сказала детям, что их отца нет в живых? Год прошел, а я не удосужился навестить племянников, пока жил в междумирье. Очень часто, замыкаясь на себе, мы не видим тех, кому еще хуже.

— Не плачь, Танюшка, боль пройдет, — шепчу на ухо девочке, — мы еще будем радоваться мирной жизни.

— Правда? — она поднимает мокрые глаза, такие доверчивые, что неловко обманывать даже во благо.

Таня вздыхает.

— Знаешь, Дан, ведь все вышло, как папа хотел. Он боялся умереть раньше, задохнуться во сне, — ее шепот едва слышен, — не хотел, чтоб я видела, вот и отослал от себя. Он был добрый, папка мой…

Обнимаю ее крепко, Танюшка утыкается лицом мне в плечо, уже не сдерживая рыдания.

— Не обижаешься на меня?

Девочка слабо улыбается, качает головой. Усталость берет свое, Таня прижимается ко мне, как-то устраивается на неудобном панцире брони, сворачиваясь в компактный комочек.

— Поспи, — снова касаюсь губами макушки.

— Угу.

Под мерное гудение двигателя девочка засыпает, сопит тихонько и изредка вздрагивает. Откидываюсь назад, болит голова, а в глаза будто насыпали песка. Дьявол! На душе будто могильная плита лежит. Я, видно, крепко рассорился с головой, когда решил, что могу встретиться в этом бою с командором Алвано. Авангард нарголльской армии растоптал наши жалкие огневые рубежи, даже не вспотев. Возможно, мы могли бы пару дней прятаться в лесах, вести партизанскую войну, благо погода позволяет, но нас сдали. Аркашка по ошибке или недоразумению притащил в лагерь передатчик. Кто-то подбросил, а дурачок без раздумий подобрал понравившуюся вещичку, а я думал на Веру.