— Что тебе еще надо? БТР? Бери БТР! С твоей удачливостью вы выберетесь! Я давно заметил, над тобой будто крыло ангела…

— Ну-ну, прям ангела, — я начинаю беситься, потому что тоже не вижу выхода. Даже если он даст мне танковую роту, мы не пробьемся через окружение. Единственный шанс — стоять до последнего на огневом рубеже, может кто-то и выживет до прихода имперцев.

— Ты понимаешь, о чем меня просишь, Сергей? Я преступник, за мной охотятся спецслужбы. Я ищу Алвано и не успокоюсь, пока не придушу эту тварь! Из меня никудышный пестун…

Командир сверлит меня глазами.

— Мне больше некого просить, — хрипло говорит он, — Танюшка верит тебе. Обещай, что присмотришь за ней, она — хорошая девочка…

— Да знаю, — в сердцах бросаю я.

Что-то во мне гнется, сжимается, как пружина. Не могу я, не могу ему отказать! А еще не могу бросить глупую, упрямую, влюбленную в меня девчонку… Она ж осталась из-за меня.

— Хорошо, тогда попрощайся с Таней, я заберу ее сейчас.

Лицо Сергея светлеет, губы растягиваются в подобии улыбки.

У дверей нас поджидает Аркашка.

— Дядя Сережа! Дядя Сережа! А я с тобой можно пойду?

Сергей кривится, будто надкусил мороженое больным зубом. Дурачок Аркашка — вторая после Тани головная боль командира. Я недоумевал, отчего эту липучку не отправили в тыл? Оказывается, из-за Танюшки, раз она тут, то и Аркашка из лагеря ни ногой. Теперь малец носится по лагерю без дела и отвлекает людей глупыми вопросами.

Перехватив страдальческий взгляд Сергея, я говорю:

— Аркашка, пойдешь ко мне адъютантом?

Парень радостно скачет вокруг нас и размахивает руками, изо всех сил выражая, как счастлив быть мне полезным.

— А как же дядя Сережа? — на минутку огорчается он, как будто дядя Сережа пропадет без него.

— Ничего, дядя Сережа обойдется, — ухмыляюсь я.

Таня, конечно, радуется моему визиту. Прыгает на шею, как котенок, щекочет пушистой шевелюрой, но, когда я предлагаю ей собраться и поцеловать отца, глаза девочки наполняются слезами. Она морщит нос, стараясь сдержаться, как- никак настоящая мятежница, но вскоре уже вовсю рыдает на плече Сергея.

Я выхожу на крыльцо, предоставляя им возможность поговорить наедине. Затягиваюсь сигаретой — надо же, как быстро привык к гадкому, вонючему табаку… Аркашка болтается рядом, бросает жареные подсолнечные семечки бойким желтогрудым синицам.

Сергей с дочерью появляются через четверть часа. Танюшка уже не плачет, только глаза красные и шмыгает нос.

— Пойдем.

Беру ее за руку. Она оглядывается на отца испуганно и немножко виновато. Аркашка семенит за нами, о чем-то трещит, он не заметил и не понял, что отец и дочь расстались навсегда.

В густых зимних сумерках мы покидаем лагерь, выставив лишь охранение. Бойцы моего взвода действуют спокойно, слаженно, как на учениях. Сказалась ежедневная муштра, которую так ненавидели свободолюбивые повстанцы. Впереди идет Йохан, я замыкаю, не выпуская из виду Таню и Аркашку.

Парень норовил сбежать к Сергею, но я не пустил. Рядом с Аркашкой шагает хмурый широкоплечий Йорих — у него не забалуешь. Таня сосредоточенно топает рядом, устала, ноги увязают в сугробах, но не жалуется. Я сам подтянул на ней щитки брони («Какой ты заботливый, Дан!»), заставил нацепить шлем («Я в нем такая некрасиваяааааа!»). Все это лишний вес, я понимаю, как ей трудно, и не сержусь, когда приходится вытаскивать девочку из заснеженных ям.

Наша позиция в овражке у родника. Отлично укрепленная и замаскированная огневая точка, таких по лесам разбросано множество. Нам с Сергеем не давал покоя крот в селении, и настоящую схему укреплений не видел никто, кроме нас двоих.

— Йохан, твое отделение дежурит первым, — говорю я, — в полночь сменит отделение Игоря, остальным отдыхать.

Они даже не разговаривают, занимая койки, настроение у всех подавленное. Танюшка притихла в уголке, только Аркашка возбужден. Он то рвется в лагерь, то начинает что-то напевать себе под нос, то дергает за рукава бойцов, приставая с расспросами.

Наконец, становится тихо. Я подхожу к прикрытой сеткой бойнице — слышно, как снаружи шумит ветер. Порыв ветра холодит разгоряченное лицо. Снова ожидание. Черт, когда же оно закончится? Иди же сюда, дон Алвано, я жажду встречи с тобой!

Ночью началась бомбежка. Грохот раздался прямо над головой, посыпались комья земли, воздух наполнила едкая пыль.

Вскакиваю и кричу:

— Воздушная тревога! Без паники. Взвод, стройсь!

Бойцы выстраиваются в шеренгу.

— Вырубить генератор, провести осмотр оружия.

Привычные действия отвлекают их. Сейчас главное — сохранить холодную голову, не допустить паники. Грохот раздается ближе, земля ходит ходуном, от поднявшейся пыли трудно дышать.

— Респираторы надеть.

Тишина в казарме резко контрастирует с далекими еще разрывами. Лес гудит, воют винты истребителей, холм, будто живую агонизирующую плоть, сотрясает дрожь.

— Дан, мне страшно, — сквозь какофонию шума прорывается голос Танюшки, — нас ведь не заметят?

Внезапно такая злость берет:

— Страшно?! А о чем ты думала, когда отец тебя в тыл отправлял? Думаешь, в игрушки тут играем? Нет, девочка, тут война! А теперь марш в казарму чистить винтовку.

— Но Дан…

— Обращаться ко мне по форме и только в случае необходимости.

Она отпрыгивает от меня, как будто я превратился в тигра или медведя. Глазищи распахнуты, даже в полутьме, освещаемой аварийной лампочкой, видно, как блестят слезы страха и обиды.

Танюшка забивается в уголок, коленками зажимая здоровенную винтовку, кто-то из ребят кидает ей защитную маску.

Холм снова встряхивает.

— Дан, что эти сукины дети делать? — Йохан не очень гладко говорит по-имперски.

— Вакуумные бомбы, — говорю я, и с усмешкой, — по ложным целям.

Йохан кривит толстые губы в улыбке. Братья Хольд нравятся мне своим неизменным хладнокровием.

Лес стонет, раскуроченный взрывами, с надрывным плачем валятся вековые сосны. Я стою у бойницы, где воздух свежее. С детства не выношу замкнутые пространства, если придется просидеть в этом каземате несколько суток, я окончательно сойду с ума. Тоненькое подвывание слышится даже через грохот. Оглядываюсь: Аркашка забился под стол с переносной радиостанцией, обхватив руками коленки. Вытаскиваю его оттуда за шкирку и бешено сопротивляющегося отправляю в казарму. В боевом отсеке остается только отделение Йохана.

Подхожу к Танюшке, она похожа на испуганного котенка, сажусь рядышком на корточки.

— Умеешь молиться?

— Да… господин взводный, — шепчут припухшие от рыданий губы.

— Молись.

Встаю и ухожу, до утра уже не отхожу от бойниц и радиостанции. Утром разрывы стихают.

— Дан! — хрипло кричит в передатчик Сергей, — Дан Райт!

— Да, командир, — отзываюсь я, стаскивая с лица маску, — докладываю: потерь нет, разрушений нет, взвод готов к бою.

— Понял тебя…

Он хочет спросить про Таню, но сдерживается.

— Потерь личного состава нет, — повторяю я.

— Отдыхайте.

Я передаю приказ отдыхать, а сам иду к Танюшке. Девочка уснула, сидя в углу, спиной к ледяной стене и в обнимку с винтовкой. Аркашка снова подбегает ко мне, довольный, что, наконец, прекратился страшный грохот, который он принял за падающие с неба звезды.

— Дядя Дан! Отпусти погулять! Здесь воздух плохой, совсем дышать нечем.

Бедняга, думаю про себя, у парнишки те же проблемы, что и у меня, запускаю пальцы в немытую кудрявую шевелюру (шлем он давно стащил).

— Нельзя, Аркашка, — говорю, — там снаружи злые, жестокие враги, они убьют тебя.

— Я спрячусь, — хитро подмигивает он, — быстро убегу.

— И приведешь врага сюда! Нельзя, терпи! Ты же мужчина.

Аркашка надувается, как воздушный шарик, но тут же выпускает пар и насвистывает что-то веселое.

На столе уже стоит котелок вареной холодной картошки, черный хлеб, луковицы и соль в бурачке. Завтрак. Бойцы уплетают нехитрое угощение и травят байки.