Мгновение раздумываю, стоит ли отхлебнуть из фляжки Веньяра. Делаю глоток, другой — и согреваюсь окончательно. Обожженные морозом, опухшие веки тяжелеют. Прикрываю глаза. Я не спал двое суток, мне необходимо хоть чуточку восстановить силы. Меня затягивает куда-то в теплую, блаженную черноту, будто в утробу матери. Там спокойно, защищено и не надо никуда бежать, там отступают страх и сомнения, обиды и радости кажутся никчемными и пустыми. А самое главное наслаждение — покой и темнота.

Лина красится долго и со вкусом. Меня всегда это раздражало, зачем, ведь лучше некуда, а мне невыносимо ждать. Лучше хоть что-то делать, пусть бессмысленное: одеваться, идти на вечеринку, пить шампанское, от которого пучит живот, болтать о чем-то со всеми подряд, играть с бильярд с юношами-мажорами из высшего общества. Скучно, но все же лучше, чем просто сидеть и ждать непонятно чего.

Но сегодня я пригрелся в кресле, должно быть, я нездоров, раз мне нравится наблюдать, как Линка с художественным профессионализмом раскрашивает себе лицо. Она никогда не разрисовывает себя ярко; интересно, на что тратит час, если косметики на ней не видно. Только чуточку поднимаются уголки глаз, самую капельку блестят губы. На нее приятно смотреть: она наклонилась к большому зеркалу, слегка оттопырив подтянутую попку, халатик едва прикрывает ягодицы. Ноги — не от ушей, а нормальные — так и притягивают взгляд. Не хочу я ни на какую вечеринку!

Лина мурлычет себе под нос веселую песенку, не спеша укладывает волосы, разделив темную копну прямым пробором. Скидывает халатик и тут же ловко ныряет в шелковое платье — скромное, до колена и без лишних блестяшек. Дочь лидера Умано — лицо междумирья, его гордость и достоинство.

— Дан, ты готов? — не оборачиваясь, спрашивает она.

— Готов, — сдавленно-бархатным голосом отвечаю я, так что она сразу понимает, К ЧЕМУ именно я готов.

Оборачивается, критически оглядывает меня:

— Не пойдет. Нельзя идти к Хамстелам в джинсах и свитере.

Морщусь. Она вынимает из шкафа смокинг, долго копается в поисках рубашки и галстука.

— Не старайся, — говорю я раздраженно, — все равно не надену.

— Милый, ты должен. Там будут нужные люди, я хочу, чтобы ты был красивым парнем.

Даже в смокинге я не избавлюсь от презрительно-завистливых взглядов Линкиной тусовки. Слишком я им не ровня. Не пью, не нюхаю, не колюсь. Не имею счета в оримском банке с километрами нулей и дряблого брюшка, которое не скроют даже кутюрье. Я чужак без шансов и желания сделаться своим.

— Не собираюсь я быть красивым парнем среди накокаиненных пидоров и пьяных шлюх. Это чревато.

— Не будь вульгарным, — спокойно улыбается Лина, — у Хамстелов никогда не бывает сброда.

— Тогда тем более не вижу необходимости выряжаться.

— Почему ты упрямишься по самым пустяковым поводам, Дан? — Лина начинает сердиться, но говорит неизменно спокойно и доброжелательно. Это ей посоветовал тот психоаналитик, которого я выгнал взашей.

— Потому что не люблю быть посмешищем.

Она подходит ко мне, наклоняется так, что я ощущаю ее заметный аромат ее духов и теплое дыхание на щеке.

— Мне кажется, дело в другом, — ласково шепчет Лина, протягивает руку к тумбочке и, не глядя, нащупывает трубку телефона, — Мегги, — говорит она в трубку, — у нас появились неотложные дела. Если сможем, приедем позже. В любом случае, начинайте без нас. Ну вот, Дан, нас больше никто не ждет…

Лина запускает ловкие пальцы мне в волосы, массирует, чешет за ушком, усаживается мне на коленки.

— Дан, проснись!

Лина отчего-то превращается в Веру:

— Просыпайся, идиот! — она трясет меня за плечи. А потом откуда-то издалека доносится твой голос:

— Дан, подъем!

Вздрогнув, я открываю глаза и сослепу вскидываю винтовку. Очередь отшвыривает то теплое и живое, что только что было возле меня, касалось меня. Ничего не видно, кроме мелькания крошечных огоньков в раскинувшейся внизу Нарголле. Стреляю наугад в темноту, сухие щелчки рассыпаются по ледяным скалам, как горох. Ответные вспышки слепят, что-то трещит, несколько сильных толчков швыряют меня на скалу. Бок прорезала боль, но когда я почуял, что мне вот-вот придет крышка, появляется неожиданная подмога. Черная туша Дружка врезается в строй нападающих, по вымерзшей тропе грохочут десантные ботинки, автоматы захлебываются злостью. Приободрившись, я вношу свои десять центов в общее дело. Ну и шуму мы тут наделали!

Ребята, Йохан и Макс, ослушались меня, но как же я сейчас этому рад. Красноглазые твари подобрались так неожиданно. Я ж только на минуту закрыл глаза.

Несколько минут мы преследуем отходящих морфоидов. Ловкие, сволочи, прыгают по скалам, как белки. То ли дело мы, в десантной броне, которая, кстати, спасла мне жизнь. Бок саднит, пуля все-таки пролезла между ремнями бронежилета, но не смертельно. До свадьбы точно заживет.

— Дан, ты ранен? — тревожно спрашивает Йохан.

— Пустяки.

Макс треплет за холку героического локхи. Дружок получил две пули, благополучно застрявшие в шкуре и толще кожи, но выглядит довольным, язык выворотил, слюни стекают непрозрачными белыми нитками.

— Откуда вы здесь, я же велел…

— Ты за кого нас держишь? — сердито откликается Веселков. — Дружок забеспокоился, ну мы и поняли, что кровососы рядом.

— Спасибо, ребята.

— Тебе пора, Дан. Мы прикрывать, — говорит Хольд, глядит вдаль. — Скоро восход.

Он прав. Чем быстрее я окажусь в городе, тем безопаснее. Там меня не тронут. Кто угодно: нарьяги, наемники, но только не морфоиды.

Мы скидываем трупы нелюдей в ущелье и спускаемся вниз. Здесь пролегает ветка рельс, по ним изредка ходят грузовые короткие составы. Дорога ныряет в тоннель. Йохан и Макс провожают до развилки рельс, автоматический семафор подмигивает красным глазом.

— Пока ребята. Возвращайтесь.

Я надеваю поверх одежды камуфляжную куртку наемнической армии, синюю с желтой полосой и ефрейторской нашивкой на погоне. Вскидываю руку, отдавая честь, и ныряю в тоннель.

И снова куда-то бегу. Это становится стилем жизни — рваться куда-то, дурея от ненависти, бежать навстречу опасности и одновременно убегая от нее. Когда ноги подкашиваются от усталости и грудь стягивает от недостатка кислорода, я вызываю перед мысленным взором рожу Алвано и представляю, как убиваю его… медленно-медленно… О нет, эта тварь не должна дожить до нового суда! И он не умрет быстро!

Я ненавижу до тошноты, меня выворачивает наизнанку от ненависти, я давно стал лютой нелюдью, жаждущей только крови врага… За тебя и… Шику. За осиротевшую Таню, погибшую Веру, Йориха и всех-всех, втянутых в хитрую политическую интригу.

Тоннель оказался длинным. Под утро впереди зашипело, дробный стук отозвался дребезжанием рельсового полотна. По узкоколейке мимо меня прополз товарный локомотив, груженный железным ломом. Я переждал его, вжимаясь в выступ стены, перевел дух и помчался дальше. Вскоре впереди забрезжил свет.

Выбираюсь из тоннеля в серых предутренних сумерках. Ботинки грохочут по камням, но я, почти не таясь, иду вперед. Там, возле семафора, будка охранника. Вот и он сам, легок на помине, выползает навстречу, рожа одутловатая со сна, винтовка в руках, как палка. Зато на нем форма алвановского сброда, болтается мешком на неопрятной фигуре, будто седло на корове.

— Эй, ты! Из бригады Мору?

— Ну, — отзываюсь я, приближаясь. Пошатываюсь, как пьяный. В рукаве нож.

— Я что-то не видел твоей физиономии.

— И что?

Охранник медленно соображает, я успею доковылять и остановиться напротив.

— Новенький что ль?

— И чо?

Он упирает дуло мне в живот. Ну и порядки у них. Имперцы меня уже бы расстреляли. По крайней мере, до будки я бы не дошел. Скользящий шаг в сторону, бью в скулу рукоятью ножа. Что-то, кажется, хрустнуло. Охранник падает навзничь, мордой в снег. Оттаскиваю его за будку и меняюсь одеждой. Старательно прилаживаю к бесчувственному телу идиота щитки брони, оставляю при нем все свои вещи, а забираю винтовку. Осторожно ощупываю рану на боку. Пуля скользнула по ребру, футболка присохла к царапине, остановив кровотечение.