Вот где была загвоздка. Пылающий цветок.

Кестрел никогда не была в покоях Арина. Да, она обнаружила его детские комнаты. Однажды встретила его там. Но в то время он уже спал в другой части дома. Там же проводил часы уединения, принимал ванну, читал, одевался, смотрел в окно. Вид из того окна Кестрел так никогда и не открылся.

Арин жил с противоположной стороны расположенного на крыше двойного сада, который соединял его покои с ее. Он дал Кестрел ключ от той двери в стене, разделявшей их. Кестрел мысленно взяла ключ в руку. Вставила в замок. Отворила дверь.

Она представляла себе, что обнаружит там. Возможно, пол коридора, ведущего из сада в комнаты Арина, был выложен плиткой, которая блестела в темноте, будто чешуя волшебного существа. В воображении Кестрел стояла глубокая ночь. Тьма казалась физически осязаемой.

В отличие от Кестрел, Арин не стал бы зажигать лампы во всех комнатах, особенно в тех, которые не использовал в данный момент. Нет, он бы зажег всего одну, и то неярко, как человек, привыкший беречь то немногое, что у него есть. Поэтому Кестрел пошла бы на свет. Там, где она нашла бы его источник, она нашла бы и Арина.

Иногда она находила его в спальне.

Иногда ей не хватало сил, чтобы думать об этом. Ее сердце вздрагивало. Мужество покидало ее. Поэтому она предпочитала находить его в других местах: в гостиной, где он сидел в кресле или на корточках у камина, подкладывающим в пламя дрова.

После того как она находила его, всегда происходило одно и то же. В ее мыслях у него в руках всегда было что-то, что он откладывал, когда видел ее: полено, книга.

Он был удивлен: не думал, что она придет.

Выпрямлялся. Вставал. Подходил ближе.

Той ночью в городе Арин выиграл правду. Выиграл честно. Сейчас он получит то, что Кестрел ему задолжала. Он потребует, чтобы она объяснила ему причину. И она все расскажет. Правда лежала на кончике ее языка, и не только там. Кестрел чувствовала правду в горле, корень правды держался глубоко внутри девушки. Наверное, так чувствовали себя певцы перед тем, как запеть, когда тело готовилось и настраивалось на мелодию.

Она могла спросить Арина. Уж ему-то наверняка это чувство знакомо. Но она боялась заговорить.

А Арин слушал. Он ждал ответов.

Момент настал. Это всегда происходило в один и тот же момент. Кестрел поднимала голову, и правда лилась из нее песней.

* * *

Она больше не могла выносить молчание Джесс. Слишком много писем осталось без ответа. Слишком много раз Кестрел уходила, наткнувшись на закрытую дверь Джесс. Ей не хотелось вынуждать подругу к встрече... но, в конце концов, больше ничего ей не оставалось. Он отправила свою карточку с императорской печатью. На плотной бумаге были обозначены день и час визита Кестрел в дом Джесс.

И Джесс ждала ее.

Кестрел провели в салон. Джесс сидела на вышитом диване у камина. Пламя горело ярко, несмотря на то, что день был теплым. Кестрел неловко замерла, теребя ленту своего кошелька. Джесс, казалось, еще больше исхудала, ее волосы утратили свой блеск. Она не встречалась взглядом с Кестрел: ее глаза смотрели выше, на метку помолвки на лбу у гостьи.

Джесс отвела взгляд.

— Что тебе нужно?

Всю дорогу сюда в карете Кестрел испытывала тошноту. Теперь ей стало еще хуже: ее внутренности будто превратились в клубок червей.

— Увидеть тебя.

— Что ж, я здесь, как ты и приказала. Ты меня увидела. Теперь можешь уходить.

— Джесс. — В горле Кестрел встал комок. — Я скучаю по тебе.

Джесс теребила пальцем вышитое изображение на подушке дивана. На нем была девушка-воительница, которая охотилась на лису. Джесс подцепила ногтем нить.

— Дело в ожерелье? — спросила Кестрел. Она слишком скоро — бесчувственно и беспощадно скоро — раздавила стеклянные лепестки подарка Джесс в порошок. Кестрел осознала: в ней жила надежда, что именно испорченный подарок погубил их дружбу.

— Ожерелье, — ровным тоном повторила Джесс.

— Я не понимала, как много оно для тебя значило. Я...

— Я рада, что оно разбилось.

Джесс подскочила на ноги и подошла к хрустальному подносу, который стоял на боковом столике. На подносе был стеклянный кувшин с водой и небольшой пузырек с мутной жидкостью. Джесс налила воды в стакан, немного расплескав, и наклонила над ним пузырек. В воду упали несколько капель и затуманили ее. Джесс начала пить большими глотками. Ее суровые карие глаза блеснули.

Отец Кестрел узнал бы этот взгляд, потому что в нем стояла война.

Но он бы не увидел непролитых слез Джесс. А если бы и увидел, то притворился бы, что их не было.

У Кестрел в глазах тоже защипало.

— Скажи мне, в чем я виновата.

— Ты знаешь. Ты та, кто всегда все знает. Это я глупая. Наивная, и едва за тобой поспеваю. Почему бы тебе самой мне не сказать? Скажи мне, какая я медлительная. Посмейся над тем, как я заснула в твоей постели, как я устала, как искала тебя на твоем проклятом балу, а ты ни разу там со мной не заговорила. Ни разу. Посмейся над тем, как я пряталась в толпе и стаканами пила лимонную воду просто затем, чтобы делать хоть что-то. Расскажи мне, как я увидела этого твоего раба, когда он пробирался через толпу. Он был грязный. В лохмотьях. Черный и отвратительный.

Но он блестел. — Джесс заговорила тихо и яростно. — Его губы блестели. И куртка тоже. Почему бы тебе не объяснить это, Кестрел? Я слишком глупая, чтобы самой в этом разобраться.

Кестрел почувствовала, как от ее лица медленно отлила кровь.

— Я ничего не заподозрила, когда увидела, как его куртка засверкала на свету, — продолжала Джесс. — Как кристаллы, подумала я. Или осколки стекла. Как странно. Но я не хотела на него смотреть. И я отвернулась.

А потом я пошла спать. Ты разбудила меня и рассказала о разбившемся ожерелье. Я такая дуреха. Ты можешь этому поверить? Только утром, когда я осталась в комнате одна, до меня дошло, что всему есть простое объяснение. — На ресницах Джесс дрожали слезы. — Почему бы тебе мне все не объяснить, Кестрел? Расскажи мне правду.

Кестрел не могла понять, как правда могла быть такой двуликой, как монета. Столь чистой — и уродливой. Она стояла посреди салона, в ловушке из своего собственного молчания... И это молчание стало ее ответом.

Теперь Джесс рыдала, не сдерживаясь.

— Он забрал у меня все.

Кестрел сделала шаг к ней, но Джесс вскинула руки, будто защищаясь. Кестрел замерла.

— Джесс, — тихо произнесла она. — Это не так.

Джесс резко и грубо засмеялась и стерла со щек слезы.

— Не так? Он забрал у меня дом.

— Не сам. Это было частью императорского перемирия: отдать колонию обратно.

— Но он подписал это перемирие.

— Тот дом никогда не был по-настоящему твоим.

— Послушай, что ты сама говоришь! Мы завоевали те земли. Они были нашими. Это закон войны.

— Кто установил такой закон, Джесс? Кто сказал, что именно так все должно быть?

Джесс прищурила глаза, будто смотрела на что-то вдалеке.

— Это из-за него ты стала такой.

— Неправда.

— Ты была моей подругой больше десяти лет. Думаешь, я не знаю, когда ты лжешь?

— Никто не заставлял меня меняться.

— И, тем не менее, это произошло.

Кестрел промолчала.

— Он забрал у меня Ронана, — сказала Джесс. — Ронан вступил в ряды Всадников, ты знала?

Нет. Кестрел знала только о том, что он ушел в армию. Всадники были элитным отрядом. Они соревновались за самые опасные задания. В сердце Кестрел впился острый осколок страха.

— Ронан ушел сам, — сказала она наконец. — Никто не заставлял его записываться.

— Никто?

Голос Джесс был хриплым от ярости.

— Я умоляла его, — произнесла Кестрел. — Я умоляла его не делать этого.

— Чего стоили твои мольбы? Ронан знал. Я готова поспорить на что угодно, что знал. Он знает то же, что знаю я. Тот раб овладел тобой. На его одежде остались осколки моего подарка. На его губах — твоя метка. И ты этого хотела. Ты хотела этого, пока я умирала на полу губернаторского дворца. И даже раньше, когда я выбирала тебе платье и предложила стать твоей сестрой. Все это время ты хотела другого.