— Где именно начинается «слишком далеко»?

Рошар сказал, чтобы Арин разбирался в этом сам.

Королева же тем временем ни во что не вмешивалась.

Сначала Арин оставался во дворце, надеясь, что в нем обитает не только сама королева, но и ее сущность. Если он выучит все коридоры, уединенные уголки и покои, то, возможно, ему удастся угадать, как убедить ее заключить союз с Гераном.

Однако загадка головокружительного сочетания прозрачных и непрозрачных стен по-прежнему ему не давалась. Арин бродил по дворцу. Иногда до него доносились отдаленные звуки музыки. Играли на инструменте, напоминавшем геранскую скрипку, но с более плоским нижним порожком и струнами, натянутыми туже, что придавало мелодии звучание ударного инструмента. Во время игры многие ноты были щипковыми, а движения смычком резкими и агрессивными.

Королеву Арин видел редко. Когда они все же пересекались, та холодно игнорировала его, и Арин лишний раз вспоминал, что совершенно безоружен. Его родители считали, что носить клинок на виду — верх невоспитанности. Однако сейчас Арин чувствовал себя неуютно без кинжала Кестрел у бедра... и еще больше его смущало именно это странное смятение.

Восточные жители всегда были вооружены до зубов. Они предпочитали небольшое оружие. Их арбалеты были меньше, чем Арин когда-либо видел. От Рошара он узнал, что они не могли сравниться в мощи с западными, но стрелять позволяли более метко, а перезаряжать их можно было быстрее.

Восточная любовь к миниатюрным вещам проявлялась во всем, в том числе и во внутреннем убранстве дворца. На стенах висели картины размером не больше ладони. Чаши, в которых собиралась стекающая с крыш дождевая вода, были украшены крошечными мозаичными стрекозами. На полках комнат для курения стояли часы размером с наручные и фарфоровые яйца, внутри которых скрывались свившиеся кольцами змеи из зеленого стекла. Из некоторых яиц вылуплялись крошечные тигры, щелкающие механическими зубами.

Однажды Арин обнаружил в уединенном уголке модель самого дворца на возвышении. При виде деталей, с которыми были выполнены покои, Арин пожалел, что у него нет увеличительного стекла. Он ногтем повернул кран. В ванную размером с чашку полилась вода. Арин почувствовал себя слишком большим — грубым и неповоротливым.

— Мне сообщили, что ты здесь, — раздался сзади голос Рошара.

Арин выключил маленький кран.

— Он принадлежал моей сестре.

Тон Рошара не оставлял сомнений, которую сестру он имел в виду. Он уставился на покои, которые могли бы быть домом маленькой принцессы. У подножия скрытой балдахином кровати стоял сундук. Арин протянул руку, чтобы открыть его. Он ожидал, что Рошар зарычит от возмущения, но тот лишь посмотрел на него, прищурив свои темные глаза, которые напомнили Арину глаза змей из фарфоровых яиц. Арин сунул в сундук палец.

И немедленно отдернул руку. В его палец будто впились множество крошечных клыков. Из ранок выступила кровь.

Рошар достал из комнаты сундук, высыпал его содержимое себе на ладонь и показал Арину.

Крошечное оружие. Мечи размером со спички. Кинжалы — острые стальные опилки. Рошар сжал ладонь, а затем бросил окровавленное игрушечное оружие обратно в покои Риши.

— Уйдем отсюда, — сказал он.

* * *

— Обезглавливание станет прекрасным зрелищем, — проговорил Рошар, в то время как Арин вел лодку по каналу. День был ясным. — Ты так не думаешь? Ты слишком тяжел для хорошего повешения. Твоя шея переломится мгновенно.

— Но обезглавливание тоже быстрое.

— Нет, особенно если топор тупой.

Это был обычный разговор между ними. Рошар с удовольствием научил Арина словам, которые на его языке обозначали различные способы казни, и ежедневно напоминал Арину, что его жизнь находится в руках принца. Обычно такие беседы веселили Рошара, который сейчас полулежал на противоположном конце каноэ, скрестив руки на груди. Одну ногу он свесил за борт, а глаза поднял к голубому небу. Однако сегодня в его позе читалось притворство. Его фигура состояла из одних жестких линий.

Затем он опустил глаза и окинул взглядом город. Что-то привлекло его внимание. Лицо Рошара изменилось. Все его притворство мгновенно исчезло, и осталась только обнаженная ярость — та же, что заставила его сжать в кулаке игрушечное оружие Риши.

Арин тоже это видел.

Вдоль берега канала брела женщина. На ней были узкие брюки жителей равнин. В руках она несла голубой сверток — это был цвет, в который одевались дакранские дети. Женщина нежно прижимала сверток к себе, будто младенца. Однако у того не было лица. Не было рук. Ничего, кроме свернутой тряпки.

Арин прекратил грести. Вода кружилась вокруг его неподвижного весла.

Иногда Арин почти мог понять поступок Кестрел. Даже сейчас, ощущая, как лодка медленно плывет по течению, он вспомнил отчаяние, появлявшееся на лице девушки, когда он упоминал ее отца. Тоску. Арину хотелось встряхнуть ее, прогнать это выражение, особенно в первые месяцы после того, как она купила его. Он хотел заставить ее увидеть генерала таким, каким он был на самом деле. Заставить ее признать, кем была она сама, признать неправоту, понять, что она не должна так жаждать любви отца. Его любовь была пропитана кровью. Неужели Кестрел этого не видела? Как она могла? Когда-то Арин ненавидел ее за это.

А затем ее тоска тронула его. Он познал это чувство сам: он тоже желал того, чего ему желать не следовало. Он тоже ощутил, как сердце само выбирает себе приют и не слушает голос разума. Не здесь, пытался возразить он. Не со мной. Не я. Никогда. Однако им завладела та же болезнь.

Когда он мысленно возвращался к этой ситуации, роль Кестрел во взятии восточных равнин была предсказуемой. Иногда Арин проклинал ее за то, как она добивалась расположения императора, или винил за превращение войны в игру просто потому, что она могла. Однако ему казалось, что он знает причины ее действий. Она делала все это ради отца.

Все почти сходилось. По крайней мере, когда Арин был близок ко сну, его разум утихомиривался, и становилось сложнее следить за тем, какие мысли в нем появлялись. Перед тем как заснуть, он подходил вплотную к пониманию.

Однако сейчас он бодрствовал. Он смотрел на женщину с затуманенным взглядом, прижимавшую к груди тряпичного младенца. Арин видел, как она нежно гладит голубые складки. Понимания просто не могло быть.

Арин жалел, что Кестрел не видит этой картины. Он хотел заставить ее заплатить за то, что она совершила.

Мир отворил двери весне. Тугие бутоны распустились и выпустили на свет разноцветные лепестки.

Кестрел почти не покидала дворца, но от этого не было пользы. Ход мыслей тоже зависел от поры года, и она не могла остановить те, что вырвались сейчас наружу из задворок ее сознания. О чем же она думала? Что таилось в ее душе, окруженное чувством вины? Что она держала в руках и поднимала к свету, чтобы получше рассмотреть, и что бросала, как можно скорее, будто обожглась?

Такие мысли разрастались, как цветы с огненными лепестками. Они сжигали траву вокруг себя. Горели сами от корня до кончика стебля. Кестрел избегала их.

Чаще всего. Но иногда она сама шла им навстречу. И лгала по пути самой себе.

Кестрел думала о своем рояле, который остался в Геране. О нем можно было вспоминать: вполне естественно, что она скучала по инструменту, на котором играла с детства, который когда-то принадлежал ее матери. Рояль во дворце издавал богатый, звенящий звук, и, возможно, был качественнее сделан, но Кестрел не могла не тосковать по тому, на котором играла почти всю свою жизнь. Она почти чувствовала под пальцами его прохладные клавиши.

Ее рояль остался в доме Арина. Она хорошо знала тот дом. Он был ее тюрьмой. Он почти стал ей... домом.

Однако затем Кестрел подумала, что это не так. Она вовсе не так хорошо знала дом Арина. Она была убеждена, что это правда, и поняла: солгала себе лишь для того, чтобы самой себя исправить. Ведь часть дома Арина она так никогда и не видела.