— Как умрёт?! Не может быть! — я резко остановилась, — так не бывает! Оно не может так работать!

— Может, Кети, может, — устало ответил Халнер, тоже останавливаясь.

И добавил, глядя в глаза:

— Проверять не советую.

— Очень надо! — фыркнула я, отворачиваясь и сглатывая комок, — даже мысли такой не было. Бред.

***

Чтобы вытерпеть боль и унижение и не сойти с ума, нужно смириться и принять происходящее. Увы, я по себе знала, что это верно. Но сейчас отрешиться категорически не получалось. Я почти физически чувствовала, как утекает время. Каждый день, каждый час отдаляли от всего, что осталось дома: многоходовка, месть, войска, кровь тех, кто решился помогать, отчаяние тех, кому теперь ничем не поможешь…

Мне бы самой кто помог. После неудачного покушения, Дарн не давал спуску, наказывал за малейший промах. Позвоночник ныл, словно невидимые песчаные точильщики жрали его изнутри. Отдохнуть и восстановиться никак: Дарн приказал не спускать с меня глаз. Однако Халнер сослался на кучу бумажной работы, и отказался репетировать больше обычного. Замещать его вызвался Трен — второй помощник Дарна и тот самый «клубок порока», про которого мне говорили ещё в лазарете. Рассказ оказался одновременно правдив и ложен: на первом же «занятии» старый клоун предложил вкусную настойку, хорошую закуску, и культурный обмен — взаимное удовольствие и свободы от Орр.

— Двойной выигрыш, девонька, как ни крути, — ухмыльнулся он, глядя через пузатый бокал с голубоватым вином.

Сделал глоток. Продолжил, потупив взгляд:

— Впрочем, я тебя не тороплю. Понимаю, ты в замешательстве… монастырь не располагает к познанию тонкостей любви, всё такое. Но помни, — он взял мою руку и начал целовать пальцы один за другим, — всему можно научиться…

Отказаться? Глупо. Ничем не хуже того же убийства. Разновидность брака по расчёту, можно сказать… Но едва чужая потная ладонь оказалась под одеждой, как меня начала бить дрожь, будто опять очутилась в той комнатушке с голыми стенами, в круговороте тычков, смешков, плевков, хлюпающей боли…

Оттолкнув Трена, я выскочила из шатра, и помчалась, куда глаза глядят.

Когда лес сомкнулся со всех сторон, остановилась. В густом полумраке шуршали, скреблись, и пиликали невидимые жители другого мира. Мира, который держит меня в плену. Мира, который никогда не станет моим. Мира, из которого я не могу вырваться… из-за собственной глупости и щепетильности. Потому что, сколько бы ни выжидал Трен, переступить через себя я не сумею.

Дура!

Развернулась, изо всех сил саданула ногой по ближайшему дереву. С него тут же упали несколько продолговатых плодов размером с ладонь. Раскололись, брызнули соком в глаза. Тьфу, гниль! Брезгливо вытерев лицо, опять развернулась, и саданула другое дерево — низкое, с широким трухлявым стволом, который раскололся от удара. Вот так тебе! И ещё! Полетели щепки. Руками! Снова ногами, в прыжке!…

Дерево превратилось в бесформенную груду мусора. Глаза застилали пот и слёзы. Тяжело дыша, я оперлась ладонями о колени. Несколько раз глубоко вдохнула.

— Вот это да!

— Ого! Ты где так училась?

Вытерла лицо, обернулась. На краю крохотной прогалины стояли двое ребят — широкоплечий детина с бритым черепом, и симпатичный парень с темными кудрями по плечи.

— Вам какое дело? — зло ответила я.

— Да никакого, ващет. Так, интересненько, — улыбнулся темноволосый, — ты с кем выступаешь? У Курта с гладиаторами?

— Иллюзионистка она! — пробасил бритоголовый, — помнишь, я те говорил, у реки…

— Да помню, помню. Ну что, приятно познакомиться, я Маро, обычно акробатом выступаю. А этот вот, — кивок на детину, — Отто. Гладиатор. Ну, по нему заметно.

Говорили ребята на Высоком, и довольно бегло. Выговор у детины Отто похуже, у симпатяги Маро — получше. Не смотря на небольшие размеры «театрального посёлка», раньше я их не видела. Зато слышала разговоры про самых сильных и ловких артистов-охотников, которых Дарн послал в горы добывать живого монторпа, и что из четверых вернулось двое, сильно покоцаные. Судя по перебинтованной голове Отто и сложным металлическим конструкциям на предплечьях Маро, я имела удовольствие видеть именно их.

— Приятно. Я Кетания. Зовите Кет. Иллю… ай-й-й, да что ж такое…

Я яростно потёрла глаза — чесались зверски.

— Что это? — вдруг вскрикнул Отто, подозрительно принюхиваясь, — что-то аори пахнет перезрелой…

— Да, тут упало чего-то… — махнула я в сторону давешних плодов.

Ребята переглянулись, сделали несколько шагов ко мне. Вгляделись в траву.

— Слышь, ты чего ваще?! Жить надоело? Она же брызнуть может! Что?! В глаз?! А ну давай в лазарет, быстро! Да не туда! Сюда! За нами!

Возбуждено переговариваясь на Простом языке, ребята «конвоировали» меня до обиталища лекарок. Едва войдя, заголосили резче и быстрее. Эвелин и дремавшая в уголке Кора подпыгнули, закричали на Простом в ответ.

Меня заставили выпить гадостный отвар. И ещё чашку. И ещё. И ещё. Закапали в глаза вонючее масло, наложили повязку. Раздели, намазали мазью, завернули в простыню. Я пыталась возмущаться, но в ответ получала лишь шипение.

А потом началось.

Черви лезли из меня везде, выделялись с потом и мочой. Эвелин и Кора собирали эту дрянь, неразборчиво бормоча злыми голосами, Отто и Маро тут же утилизировали всё, включая одежду.

Оказалось, что деревья аори с каменными зернами — одно из последствий Катастрофы. Безвредные сами по себе, деревья быстро стали излюбленным местом размножения мельчайших личинок насекомого-гриба сейши. Скормив мыши кусочек ткани, в которую я потела, Отто и Маро наглядно показали последствия. Весьма неаппетитные: сейши прорастали в теле хозяина, разрывая того изнутри. Я прониклась. Особенно, когда Эвелин добавила, что избавиться от личинок можно только на самой ранней стадии, пока они не укоренились в теле, и, опоздай мы буквально на чуть-чуть, меня бы точно разорвало на миллион частей.

Узнав о происшествии, Дарн не преминул наказать меня за невнимательность и наплевательское отношение к здоровью. Ценная собственность, как же. Только непонятно, что для директора всё-таки важнее, «ценность» или «собственность». Когда я додумалась спросить об этом, чуть не потеряла сознание от боли: Дарн ненавидел неудобные вопросы. И если бы прозвучал следующий, покоиться бы мне на дне реки в тканом саване. Или на костре, не знаю, как они тут хоронят. Но не срослось: в самый ответственный момент появился Халнер, и увёл Дарна «решать более важные вещи».

Глядя на удаляющиеся высокие фигуры, я почесала Орры и вдруг подумала, что не знаю, которого из братьев ненавижу больше. И за что.

***

В лазарете валялась три дня. Кроме зуда и жжения в глазах, паразиты «наградили» ещё и приступами головокружения. Эвелин объяснила это тем, что некоторые из личинок начали укореняться, но от лечения погибли, и теперь медленно разлагались моим телом на составляющие. На вопрос, почему же я не подыхаю от заражения крови, хотя внутри что-то гниёт, лекарка посмотрела так, что язык сам собой засунулся в известное место. Действительно, каждый должен заниматься тем, в чем лучше всего понимает.

Я же не понимала ничего. Точнее, не хотела понимать. Ни понимать, ни верить. Когда зуд в глазах почти прекратился, и я вышла прогуляться, то не узнала местность: лагерь сворачивался. Оставалось лишь беспомощно наблюдать, как разбирают шатры, домашних животных загоняют в клетки, громоздкие вещи складывают в подпространственные «кладовки». Хитро придумано — выкроить огромный «карман» между дисками серебристого металла! Диски находились друг от друга на расстоянии полтора человеческих корпуса, некоторые пары могли «отстегиваться» друг от друга, чтобы погрузить, например, шкаф. Или стол. Или сундук. Или… Да какая разница, монторп их раздери! У меня-то вещей никаких нет — ни кинжал, ни медальон так и не вернули…

Я укусила тыльную сторону ладони — там, где просвечивали завитки Орр. Выгрызть, выгрызть, выгрызть эту дрянь! Нельзя здесь оставаться, нельзя! Дома мне поверили. На меня надеялись. Из-за меня, а порой и за меня, умирали. Даже невинные дети — каждый птичий крик напоминал об этом. А я? Взяла и пропала. И не только я: солидная часть «казны», из которой планировалось заплатить войскам, лежит в тайнике, про который знаю только я. И теперь что? Кто я теперь получаюсь?…