Влад не шелохнулся, видел, что летит она мимо, но внезапно будто кто-то ее придержал и точно в грудь ему направил. Яга его в сторону дернула, но не успела. Вскрикнул Влад не столько от боли, сколько от удивления: острие в плечо впилось.

Тотчас, словно из-под земли, возникли на дворе коряги живые и взяли богатыря под руки, лук из пальцев вышибив.

— Нет… — прошептал Влад, хоть и подозревал, что слуги Яги его не послушают. Однако те застыли на месте, шевеля листиками и вперившись в него темными дуплами глаз. — Не убивайте его и ничего плохого не делайте!

— Да ты с ума сошел?! — зашипела Яга.

— Проводите молодца в стольный Киев-град и проследите, чтобы все сделал он, как я велел, — приказал Влад, ее не слушая, и с ехидцей в голосе добавил, обращаясь к богатырю: — Теперь точно дойдешь, нигде не заплутаешь. Считай то моим благодеянием за неблагодарность черную.

— Все равно не видеть тебе Забавы, как собственных ушей, колдун проклятый! — прокричал богатырь, сказанного не осознав. Впрочем, этого и не требовалось: со временем поймет, будет потом совесть успокаивать и только добрые дела вершить, но все равно не отдарится.

— Да я и не хочу, — ответил Влад, на руки Яге валясь и веки прикрывая, с силами собираясь, поскольку сознание терять было ему еще рано. Не Яге же с девчонкой его на лавку тащить? Следовало как-нибудь самому подняться.

Коряги тем временем потащили богатыря к воротам, тот упирался сначала, а потом смирился. Створки деревянные перед ним открылись, выпуская, а там и гать широченная под ноги легла — аккурат четверым рядом пройти можно — пряменько-пряменько, дабы до места добраться скорее.

— Доведут?

— А то нет! — прошипела Яга в самое ухо. — Раз взялся в чужом доме распоряжаться, так и не сомневайся теперь!

— Прости, нянюшка, не мог иначе, — проговорил Влад, кое-как на стену облокотился и поднялся. Яга тотчас к нему прижалась, руку здоровую к себе на плечи закинула, за пояс стиснула хваткой железной и потащила. Он и пытался самостоятельно ноги передвигать, да вскоре сдался.

— Лиходея отпустил! — пеняла ему Яга. — Ишь! Добренький выискался…

— Ты же видела: не попал бы он, воля чужая вмешалась, и я, кажется, знаю чья.

— И я знаю! — заявила Яга. — Моревна, не иначе, за тобой следила, угрозу в тебе видела.

Влад, услышав это, улыбнулся, несмотря на боль, плечо грызущую огнем.

— Вот чего ты лыбишься, а?! — принялась пуще прежнего ругаться Яга. — Веста! А ну, котелок на огонь! Живо!

— Уже, бабушка! — подскочила та, помогла Влада на лавку положить и тряпицы чистые подала кровь унимать.

— Да как же мне не улыбаться, — сказал Влад, — коли сама Моревна меня испугалась настолько, что убить вознамерилась? Значит, чует: могу я Кощея вызволить. К тому же я сильнее нее, раз выжил.

— Пока нет, — сказала Яга, нахмурившись.

— Не было еще ни разу такого, чтобы богатыри русские в колчане держали стрелы с ядовитыми остриями, — молвил Влад.

— Раз смогла змея подколодная стрелу направить, то и опрыскала отравой по дороге, в том не сумлевайся, — заявила Яга и снова прикрикнула: — Веста! Неси мне зелье, на дальней полке в чулане хранившееся, на мухоморах и крыльях летучих мышей настоянное!

— Ох… — проронил Влад.

— Это еще что, — пригрозила Яга. — Только попробуй помереть — донага раздену, в тесто укатаю и в печь посажу, словно чадо недоношенное.

— Мне ж годков-то поболее… — прошептал Влад, окончательно силы теряя.

— А ума далеко не палата! — гаркнула Яга, и это было последним, что он расслышал. Закружилось все перед глазами, тьма подхватила его, укрыла душным плащом и понесла неведомо куда.

…Было холодно и одновременно жарко. В запястья впивался металл, а под ногти — иглы. Правда, последние — не так невыносимо, как могли бы. Скорее, служили напоминанием: они здесь, никуда не делись, вот надоест хозяйке тебя кнутом да хлыстом потчевать, и до них дело дойдет.

По виску сбежала капля, неясно — пота или крови. Дух в застенке стоял тот еще — соленый и тяжелый. Человек незнающий сказал бы — морской, а вот пленник, пыткам подверженный, точно не спутал бы. У крови тоже есть свой неповторимый аромат, но проявляется он, только если вокруг ее много.

— Глаза открой!

Разумеется, приказ, но произнесен настолько нежным и красивым переливчатым голосом, что поначалу кажется просьбой, несмотря на жесткость интонаций. Хозяйка не шутит. Моревна ненавидит. Более того, она придумала наконец, каким образом раз и навсегда покончить с давним врагом. Пусть нельзя убить окончательно, изничтожить саму жизнь в его теле, можно пойти по другому пути: погасить разум. А чем, как не болью, лучше всего добиться этого?

На варварском западе, в местечке одной веры с Царьградом, тоже любили пытать пленников. Палачи ценились там на вес золота. Особенно те, которые могли очень долго сохранять мученика в сознании.

«Вот бы отправить к ним Моревну, хотя… нет, пожалуй, не стоит, — подумалось. — Пусть у них народец по большому счету и гниловатый — достаточно за деяниями их прежних богов понаблюдать, чтобы понять это, одно блядство верховного царя-громовержца чего стоит, — но все равно не дело».

— Немедленно! — напомнила-потребовала Моревна. — И не притворяйся, будто не слышишь. Я пока уши тебе не резала!

Одновременно со словами огонь опалил правую сторону лица: бровь и скулу. Теплое и липкое потекло по щеке, а он открыл глаза. Темно-серые, помутневшие от боли, но все равно пронзительные, с прячущимися где-то в самой глубине синими искрами.

Не осталось у него чар; нет сил, чтобы оковы скинуть. Душит его жажда, а сердце в груди плачет и пропускает удар за ударом. Тело стонет, усыхает и дряхлеет. Скоро совсем ничего не останется от прежнего. Пройдут очередные семь лет, семь месяцев и семь часов, явится сюда кто-нибудь в отсутствие хозяйки и… увидит скелет, кожей обтянутый, на цепях висящий. Только неважно все это. В сравнении с бездной позади и впереди — безразлично. Даже смешно, пожалуй: мало ли боли он уже испытал? И сколько еще испытает…

А хозяйка хороша. Куда уж там незабвенной царевне-Лебедь с ее месяцем под косой да звездой во лбу, величавостью и прочим. Нет и не может быть краше Моревны, прекрасной королевны. Кто взглянет на нее, тому свет белый не мил станет — по крайней мере, кощуны так сказывают, а многочисленное дурачье и радо подтверждать, но только не Кощей. Дурачье в слова не вслушивается, бредни свои в былины слагает, а сути не видит. Белый свет не мил, Явь то бишь, потому что прекрасная королевишна несет смерть и ничего более.

Кощей то знает и скрывать не собирается. Оттого, должно быть, и бесится душа-девица, и сжимает плеть ядовитую, а сама раскраснелась, истрепалась от работы, большого приложения сил требующей.