Лондон, пятница, 17 июня 1853 г.

По официальным данным стоимость английского экспорта

за апрель 1853 г. составила 7 578 910 ф. ст.

тогда как за апрель 1852 г. она составляла 5 268 915»»

за первые четыре месяца 1853 г. составила 27 970 633»»

тогда как за эти же четыре месяца 1852 г. она составляла 21 844 663»»

Таким образом, в первом случае прирост составляет 2309995 ф. ст., или свыше 40 %, во втором — 6125970 ф. ст., или около 28 %. Если и в дальнейшем рост будет продолжаться в таких же размерах, то к концу 1853 г. общая стоимость экспорта Великобритании превысит 100000000 фунтов стерлингов.

Сообщая своим читателям эти ошеломляющие цифровые данные, «Times» разразился настоящим дифирамбом, заключив его словами: «Все мы счастливы и едины!» Но не успела газета громогласно возвестить об этом отрадном открытии, как во всей Англии, и особенно на ее промышленном севере, почти повсеместно вспыхнула целая серия забастовок, образуя довольно странное эхо к той песне о гармонии, которую распевал «Times». Эти забастовки явились необходимым следствием относительного уменьшения числа избыточных рабочих рук, совпавшего с общим вздорожанием предметов первой необходимости. 5000 человек забастовало в Ливерпуле, 35000 — в Стокпорте и т. д. Дело дошло даже до того, что забастовочная эпидемия проникла в среду самой полиции, и в Манчестере 250 констеблей подало в отставку. Это окончательно вывело из себя буржуазную печать, например газету «Globe»[123], и побудило ее отбросить свои обычные филантропические излияния.

Она клевещет, бранится, грозит и даже открыто призывает муниципальные власти к вмешательству, — что уже на деле имело место в Ливерпуле, — во всех случаях, когда для этого можно найти хотя бы малейший законный повод. Эти муниципальные власти, если даже они сами не являются фабрикантами и торговцами, как это обычно бывает в Ланкашире и Йоркшире, во всяком случае тесно связаны с деловыми кругами и зависят от них. Они дали возможность фабрикантам уклоняться от выполнения закона о десятичасовом рабочем дне, обходить закон, запрещающий оплату труда товарами[124], и безнаказанно нарушать все другие законы, специально изданные для обуздания «неприкрытой» алчности фабриканта; в то же время закон о союзах[125] они всегда толкуют в наиболее пристрастном и неблагоприятном для рабочих духе. Те самые «рыцарственные» фритредеры, которые известны как неутомимые противники правительственного вмешательства, эти апостолы буржуазной доктрины laissez faire, проповедующие свободную игру частных интересов при любых обстоятельствах, всегда первыми взывают к вмешательству правительства, как только частные интересы рабочего сталкиваются с их собственными классовыми интересами. В моменты таких столкновений они взирают с откровенным восхищением на континентальные государства, где деспотические правительства хотя и не допускают буржуазию к власти, но зато, по крайней мере, не позволяют рабочим оказывать сопротивление. Каким образом предполагает использовать теперешний крупнейший конфликт между хозяевами и рабочими революционная партия, лучше всего ознакомит вас следующее письмо, присланное мне лидером чартистов Эрнестом Джонсом накануне его отъезда в Ланкашир, где предполагается начать кампанию:

«Дорогой Маркс!

… Завтра я выезжаю в Блэкстон-Эдж, где под открытым небом должен состояться митинг чартистов Йоркшира и Ланкашира, и я счастлив сообщить Вам, что подготовка к нему ведется на Севере в самых широких масштабах. Прошло семь лет с тех пор, как в этой местности, освященной традициями чартистского движения, состоялось подлинно народное собрание[126]. Нынешнее же собрание созывается со следующей целью. Предательства и расколы 1848 г., распад существовавшей в то время организации в результате заключения в тюрьмы и ссылки 500 ее ведущих деятелей, поредение чартистских рядов вследствие эмиграции, упадок политической энергии под влиянием оживления промышленности и торговли — все это привело к тому, что национальное чартистское движение выродилось в изолированные действия, а чартистская организация захирела как раз в такое время, когда социальные знания получили широкое распространение. Однако на развалинах чисто политического движения выросло рабочее движение, порожденное первыми робкими шагами в области социальных знаний. Это рабочее движение вылилось сначала в форму разрозненных кооперативных начинаний, а когда выяснилась их неудача — в форму энергичной борьбы за билль о десятичасовом рабочем дне, за ограничение времени работы машин, против систематической задержки заработной платы и за новое толкование закона о союзах. На эти меры, полезные сами по себе, направлена была вся энергия и внимание рабочего класса. Провал попыток добиться законодательных гарантий для осуществления этих мер породил в умах британских рабочих более революционные настроения. Это создает благоприятные условия для объединения масс под знаменем подлинной социальной реформы, ибо всем должно быть ясно, что как бы хороши ни были упомянутые меры с точки зрения удовлетворения текущих требований момента, они не дают никаких гарантий на будущее и отнюдь не олицетворяют собой какого-либо коренного принципа социального права. Благоприятным условиям, сложившимся таким образом для движения, возможностям для его успешного развития способствуют также обстоятельства момента, когда недовольство народа сочетается с известным ростом его силы благодаря относительному — в сравнении с происходящим оживлением в промышленности и торговле — недостатку рабочих рук. Забастовки возникают повсюду и проходят большей частью успешно. Но печально видеть, как сила, которую можно было бы направить на коренные улучшения, тратится на временные паллиативы. Вот я и пытаюсь, вместе с многочисленными друзьями, добиться перестройки, используя этот весьма благоприятный момент для объединения рассеянных рядов чартизма на незыблемых принципах социальной революции. Мне удалось реорганизовать с этой целью бездействующие и выбывшие из строя местные группы и подготовить их к проведению всеобщей и внушительной демонстрации, — а я надеюсь, что она будет именно такой, — по всей Англии. Новая кампания начнется с митинга под открытым небом в Блэкстон-Эдж, за которым последуют массовые митинги во всех промышленных графствах; в то же время наши уполномоченные работают в земледельческих округах, стремясь объединить сельских тружеников с остальной армией труда — задача, которой до сих пор наше движение пренебрегало. Первым нашим шагом будет требование о принятии Хартии, выдвинутое этими массовыми народными митингами, и попытка заставить наш продажный парламент принять предложение о введении Хартии в качестве открыто и недвусмысленно признаваемого единственного орудия социальной реформы. С такой точки зрения вопрос о Хартии еще не ставился в палате. Если рабочий класс поддержит это движение, — на что мне дает основание рассчитывать отклик на мой призыв, — результат должен быть серьезным. Ибо в случае отказа со стороны парламента, пустые фразы лжелибералов и тори-филантропов будут разоблачены, и их последняя ставка на легковерие народа будет бита. Если же парламент согласится принять и обсудить это предложение, тогда бурный поток вырвется на простор и его уже нельзя будет задержать временными уступками. При Вашем близком знакомстве с английской политической жизнью, Вы ведь должны знать, что у нашей аристократии и плутократии нет ни энергии, ни сил для того, чтобы оказать сколько-нибудь серьезное сопротивление народному движению. Правящие круги представляют собой лишь беспорядочную мешанину выродившихся партийных клик, наспех сплотившихся, как сплачивается у насоса перессорившаяся судовая команда, когда нужно спасать давшее течь судно. Они совершенно бессильны, и если они даже и выплеснут в демократический океан несколько капель воды из трюма, это ни в малейшей мере не успокоит его разбушевавшиеся волны. Таковы, мой друг, благоприятные возможности, которые я вижу в данный момент, таковы силы, с помощью которых они будут, я надеюсь, использованы, и такова первая ближайшая, цель, на которую эти силы будут направлены. О результатах первой демонстрации я напишу Вам особо.