— Не плачь…

Я застонала сквозь слезы — обезболивающее отпускало, а может, это от стресса.

Кто бы знал, как одиноко и страшно было, хотя мужчина, которого я любила, держал меня за руку, и пытался успокоить. Но это словно биться в бетонную стену. Как бабочка бьет в стекло, постепенно себя разбивая. Мне к нему не пробиться.

Он за меня жизнь отдал. А сердце — нет.

— Я больше не могу! — заревела я в голос.

Андрей наклонился, укладывая обратно, когда я захотела встать, и словно попытался стереть ладонями страдальческое выражение с моего лица:

— Тише, не кричи, Лена, — влажный, пахнущий табаком рот, ткнулся мне в лоб, Андрей прошептал, прежде чем закончить поцелуем взасос. — Я люблю тебя.

Губы оказались солеными из-за моих слез. Насквозь солеными. Я забросила руку ему на шею, зажмурилась — от боли, тоски, и удовольствия. Прикосновение теплых губ — то, чего не хватало. После скандала, недомолвок, проблем — это то, по чему я соскучилась. Как успокаивает вкус табака, мяты и собственных слез… Вкус его поцелуя.

Он устало дышал, осторожно, но цепко держал за плечи, пока я не успокоилась.

— Я знаю, что тебе тяжело. Мы справимся. Справимся со всем вместе. Поедешь со мной? — прошептал он. — Поедешь?

— Поеду…

— Умница.

Ночь он провел в кресле. Я спала плохо, хотя вызвала медсестру, и мне вкололи обезболивающее. Несколько раз открывала глаза: смотрела на неподвижный силуэт Андрея в кресле. Голова запрокинута, на бедре ладонь, под которой лежал пистолет. Не знаю, спал он или думал всю ночь.

Мне снились плохие, тоскливые сны, а утром разбудила врач. После осмотра Андрей ушел поговорить с врачом. В коридоре раздался шорох, разговоры. Я настороженно прислушалась и приподнялась на локтях: кажется, ко мне не пускали няню с дочкой…

Я осторожно села и завернулась в больничный халат. Дверь приоткрылась, и я вытянула шею:

— Лена, — в палату заглянул Андрей с Аней на руках. — Сейчас принесут одежду, одевайся.

— Рано, слишком рано, Андрей Андреевич…

Пока врач уговаривала подержать меня под наблюдением еще немного, медсестра принесла вещи. Новые, у меня таких не было. Прямые брюки и футболка, вязаная кофта на пуговицах — лето уходило и стало прохладно. Здравствуй, осень. Я натянула белье и футболку, а дальше не смогла — сгибаться больно. Куда он меня тащит в таком состоянии?

Я похолодела от мысли, что останусь с дочкой вдвоем в таком состоянии.

— Андрей, — позвала я.

Он заглянул в палату. Понял, в чем заминка, передал Аню врачу — она вошла вместе с ним, опустился на колени и помог одеться. По очереди надел на меня белые носки и зашнуровал кроссовки.

— Идем, — подхватив дочь, он взял меня за руку и вывел в коридор.

— При любых проблемах сразу назад, — сказала врач.

За дверью нас ждала растерянная няня, а проем загородил охранник.

— Господин Глодов не предупреждал об отъезде. Куда вы направляетесь?

— Уйди с дороги, — руки были заняты нами, Андрей просто попытался его обойти, но охранник снова загородил путь. — Ты что, охренел?

Он остановился, глядя на здоровяка с неприкрытой агрессией. Обычно он не такой. Но бессонная ночь, усталость и обременение в виде нас с Аней, сделали Андрея злым. Я остановилась, неловко переминаясь с ноги на ногу. От страха заболел живот. Между мужчинами искрило от злости. Няня спряталась в палату. Врач испуганно наблюдала за развязкой — она могла вызвать охрану, но не сделала этого. Аня, почувствовав напряжение и неявную угрозу, расхныкалась.

— Отойди, — велел Андрей.

С ребенком на одной руке он выглядел не очень пугающим, и пистолет бы не успел вытянуть, не бросив дочь на пол, но охранник отступил, а когда мы прошли мимо, начал набирать номер.

Сдаст.

Не говоря ни слова, Андрей потащил нас по коридору. На парковке усадил в машину: меня на заднее сиденье, дочку отдал в руки. Автокресла не было и я побоялась представить, что буду делать, если мы попадем в аварию. Когда выезжал, на крыльцо вышел охранник с трубкой у уха.

Я встревоженно смотрела, как он провожает машину взглядом. Обернулась, баюкая дочку на руках. А ведь им ничего не стоит сдать Андрея властям. И все. Ему и нашему «вместе» придет конец. Глодову даже рук марать не придется.

Не потому ли мы уезжаем?

— Отвезу вас домой, потом куплю все, что нужно, — Андрей следил за зеркалами, словно боялся погони. — Если что-то не так, говори сразу, не терпи. Я что-нибудь придумаю.

Я промолчала, гладя Анюту по спине. Я еще слишком слаба: даже на руках ее не удержу, слишком она тяжелая.

Новый дом был за городом.

Не многоэтажка — именно дом. Не та развалюха, в которой мы жили, пока я была беременной, но и не роскошный особняк. Обычный деревенский домик, но хороший: с садом, высоким забором, и неплохим ремонтом.

Оставив нас в спальне, он смотался в магазин. Старался все быстро делать, был внимательным, но… Мы снова в бегах. Я поддалась ему. У меня возникло непреодолимое чувство конца. Как будто все решено и кончено было ночью в палате, когда я плакала и говорила: «Дальше без нас». Решение уже принято.

Он вернулся с сумками, заглянул в спальню, убедился, что с нами все в порядке и ушел забивать холодильник едой и лекарствами. Уставший, мрачный, но уже спокойный.

Затих.

Подождав, я взяла Аню за ручку, и мы вышли в коридор.

Андрей был в ванной, раздевался перед зеркалом. Снял рубашку, обнажив мускулистую спину и грудь, покрутился, пытаясь осмотреть тело. Плечо и лопатка в багровых ушибах, словно он упал. На груди огромная гематома с запекшейся кровью в центре.

— Что это?

— Травма от микрофона.

Он промыл рану — ничего серьезного. Умылся и стоял с закрытыми глазами, пока по лицу текла вода. Вымотался.

Жизнь с ним — как паутина.

Как я не хотела приезжать сюда с дочкой. Но я здесь. Как бабочка запуталась в паутине, и чем сильнее бьешься, тем меньше шансов вырваться.

— Давай поговорим, — предложила я. — О нашей жизни.

Андрей открыл глаза. Сморгнул капли воды с ресниц. Взгляд был замкнутым. Разговора не избежать и мы заранее знали, что ничем хорошим он не кончится.

— Давай, если хочешь.

— Я хочу? — переспросила я. — А тебе все равно? Андрей, меня вчера прооперировали… Мне нельзя было уходить из больницы.

— Я все купил. Мне дали выписку, сказали, чем тебя лечить. Если что, я найду врача. Я же нашел его в прошлый раз, так, Лена?

Он обернулся. Его задело, что я сомневаюсь. А я многое успела обдумать на больничной койке. Эта нелегкая ночь была самой трудной из всех, когда я принимала решение.

— Ты нам никто, — заявила я.

Андрей прищурился, складывая руки на голой груди. Я отвернулась, не знаю, что со мной, Андрей никогда не давал мне повода, но я его испугалась. Испугалась этих прищуренных глаз. Только не замолчала: поздно уже молчать.

— По документам ты нам никто. Если со мной что-то случится, как с этой внематочной, и меня не станет, Аня попадет в детский дом. Ты в розыске!

Эту фразу я выплюнула, словно кусок расплавленного олова. Она меня обжигала.

— Если со мной что-то случится, тебе не отдадут ребенка. Даже если захочешь забрать, не сможешь. Она останется сиротой. У нее даже шанса не будет на нормальную жизнь.

Он опустил взгляд: круглыми глазами Аня таращилась на отца.

Затем дочка увидела солнечных зайчиков на кухне, и смело пошагала туда. Я отпустила, когда она дернула ручкой. Смотрела, как дочка, не подозревая, о чем мы говорим, преследует солнечные блики, и сердце обливалось кровью.

Мы снова встретились взглядами. Я старалась смотреть жестко, хотя мне хотелось рыдать. Я его любила, правда любила, и видела, что он это знает и ему плохо.

Андрей не спорил — молчал.

— Ты слышишь?

— Я тебя понял, — сказал он. — Не продолжай. Я тебя понял, Лена.

Он отвернулся, туда, где Аня играла на полу солнечной кухни. Пока солнечной. Скоро похолодает, затем зима, а с ней — хандра и депрессия. Если вчера не показалось, он сказал, что меня любит. И кажется, его пришибленный, незлой взгляд, несмотря на все мои слова, говорит именно об этом.