От неожиданности я подскакиваю на месте и едва не расплескиваю мыльную воду.

В дверях спальни Германа стоит заспанная девушка в мужской футболке и с рассыпанными по плечам длинными светлыми волосами.

- Я?.. – теряюсь с ответом, - эмм… я…

- Горничная? – подсказывает она.

- Да… горничная. Герман должен был предупредить.

- Герман Дмитриевич, девочка, - ледяным тоном проговаривает девушка, - не забывайся.

Заглушив волну зародившейся в груди ярости, прохожу мимо нее и скрываюсь в гостиной. Остервенело полируя поверхности тряпкой, решаю сегодня же уволиться.

Пошел он к черту со своей помощью! Чем работать у него лучше, чем в баре? Там мыла и здесь мою. Там унижали, и здесь - не лучше.

Прислушиваясь к звукам, доносящимся из квартиры, ловлю себя на том, что вид девицы в его футболке пробуждает что-то нехорошее внутри. Доставляющее реальный дискомфорт. Паршивое чувство.

Немного подумав, решаю, что это зависть.

Боже… это правда…

Закусываю губы и тру тряпкой еще усерднее.

Я завидую этой блондинке. Потому, что она носит его футболку, потому что она ходит по его квартире, как хозяйка, а не как горничная. Потому что она ему ровня.

Пока я работаю в гостиной, блондинка принимает душ. Выходит через полчаса с тюрбаном из полотенца на голове и все в той же футболке. Тихо напевая себе под нос, проплывает мимо меня, берет что-то в шкафу и останавливается над моей головой.

- Я вижу пыль.

- Где? – спрашиваю я, прослеживая за ее взглядом.

- Вон там на верхней полке, - указывает пальцем на шкаф у окна.

- Я там еще не мыла.

- Медленно работаешь, - выносит девушка вердикт и уходит, оставляя после себя запах мужского геля для душа.

Сучка.

Она торчит в квартире еще с полчаса, пьет кофе и, смерив меня строгим взглядом, наконец, избавляет от своего общества.

Только после этого я решаюсь зайти в спальню Германа. Там ведь тоже убрать надо.

Постель разобрана, шторы задернуты, а воздухе витает какой-то терпкий запах. Наверное так пахнет то, чем они здесь занимались.

Утихшее на грудиной свербение возвращается и приносит с собой обиду. Морщу нос и прикрываю его ладошкой в перчатке. Это не зависть, это – ревность.

Моя женская сущность эгоистично хочет Греховцева себе.

И плевать ей, что он брезгует мной.

Всхлипнув, встряхиваю головой и решительно распахиваю шторы. Застилаю кровать, делаю влажную уборку и пылесошу.

Примерно через два часа я заканчиваю. Еще раз обхожу всю квартиру, что проверить результат своей работы и только после этого ухожу домой.

На часах время обеда, поэтому перед возвращением в общежитие решаю зайти в супермаркет за чем-нибудь съестным.

Не торопясь, гуляю вдоль прилавков. Кладу в корзинку молоко, сырок, свежий батон и… о, мать моя женщина… упаковку сосисок.

Я больше не нищенка.

Выкладываю все на кассе и, пробежавшись глазами по стойке, добавляю к покупкам шоколадку.

Выхожу на улицу и слышу, как звонит в кармане куртки телефон.

На экране номер тети Люды. Нашей соседки в деревне. Первая мысль – дед снова во что-то вляпался.

- Здрасти, Теть Люд! – отвечаю настороженно.

- Рая! Ой, Рая… чего случилось-то! – плачет в трубку.

- Что?

- Рая, дед-то твой того… помер!..

- Как помер?! - шепчу одними губами, чувствуя внутри все обрывается.

- Вот так! Два дня уж…

- Как два дня?..

- Два дня он не выходил из дома, а сегодня Захарыч к нему с бутылкой пошел, а он там… мертвый.

- Боже…

Я еле стою. Ноги становятся ватными, в руках слабость.

- Приезжай хоронить, - проникает в затуманенное сознание голос тети Люды.

Билет на автобус мне удается взять только на утро следующего дня. Я не спала всю ночь, и теперь у меня нещадно болит голова. Нет, не плакала, не получилось выдавить ни слезинки. Просто, глядя в потолок, всю ночь думала, смогу ли я достойно проводить деда в последний путь.

Прибыв в семь часов на вокзал, в банкомате снимаю с карты все деньги и добавляю их к наличке. Не густо. Даже мне понятно, что нормальные похороны обойдутся раз в пять дороже.

Но я все же надеюсь на посильную помощь соседей и поселковой администрации.

Спустя три часа, автобус, раскачиваясь из стороны в сторону из-за разбитой дороги, въезжает в деревню. На автостанции меня уже ждет тот самый Захарыч. Его старую красную Ниву вижу издалека.

- Вот ведь, Райка, - вздыхает усатый мужичок, - помер наш Петрович.

Я судорожно затягиваюсь морозным воздухом и с трудом открыв дверцу, сажусь на пассажирское сидение.

- От чего умер? Известно уже?

- Да кто его знает! Мы тогда с ним выпили… немного…

Немного? Серьезно? Обычно они так напивались, что Егор Захарович засыпал, сидя на стуле, и спал так до утра или до тех пор, пока не упадет на пол.

- Он говорит, ты иди, Захарыч, я спать буду… Ну, я домой пошел, а он прямо в тулупе на диван завалился. На этом диване-то я его через два дня и нашел…

Какой ужас! Бедный дед. Как бы я его не ненавидела, смерти никогда не желала. Тем более, такой.

- Сердце, наверное, - продолжает рассуждать Захарыч, - или печень, он в последнее время жаловался.

- Где он сейчас? Его увезли?

При мысли о том, что он все так же лежит на диване, у меня мороз по коже идет. Я очень боюсь покойников.

- Забрали, ага… Участковый приезжал, вызвал кого-то, они его в райцентр в морг забрали.

- Как его оттуда забрать, чтобы похоронить?

Я в этом ничего не понимаю. Когда умерла мама, мне почти семнадцать было, но я ничего не помню. Ревела несколько дней, а кто похороны организовывал, даже не задумывалась.

- Туда ехать надо… завтра… Хочешь, я тебя свожу?

- Да, спасибо.

- У меня денег нет – хоть так помогу.

- Спасибо, - повторяю я.

Вскоре Нива сворачивает на нашу улицу и тормозит у старого деревянного штакетника.

Отворяю покосившуюся калитку и вхожу во двор. Все еще хуже, чем я помню. Пес деда на цепи совсем отощал, всюду мусор, пустые банки из-под пива и разбитые стеклянные бутылки.

Надо будет все это убрать.

Дядя Егор идет следом. Смущенно кряхтя, тоже смотрит по сторонам.

- Помочь?

- Не мешало бы…

Дверь в дом, как всегда, не заперта. Дергаю ее на себя и непроизвольно морщусь. В нос ударяет затхлый запах прокисшей пищи и грязных тряпок.

Здесь тоже придется все мыть.

- Хорошо, что зима, - говорит Захарыч в спину, - два дня печь не топлена… Петрович даже не завонял…

О, Господи… зачем мне эти подробности? Я и так чувствую, как к горлу тошнота подбирается. А теперь невольно ищу в несвежем воздухе запах разложения.

- Дядь Егор, принесите дров!

- Так у него нет дров, он нынче не покупал…

- Чем же тогда печь топил?..

- Ну-у-у…- пожимает он плечами, - собирал… то там, то сям…

- А мне что делать?

- Пойду у Людки спрошу…

Друг деда исчезает за дверью, а я спешу открыть в окнах все форточки. Распахиваю грязные занавески и дверь на улицу тоже открываю. Может, получится выветрить эту вонь.

Не теряя времени, прямо во фляге включаю кипятильник и, найдя под столом пустой пакет, скидываю со стола весь мусор.

Его тут накопилось очень много. Судя по всему, после моего отъезда в доме ни разу не убиралось. Абсолютно вся посуда грязная, пол завален консервными банками, рваными газетами и окурками. Всюду валяются какие-то тряпки, с потолка свисают тенеты. Здесь работы минимум дня на три.

Вскоре, слышатся приближающиеся голоса, и в дом вваливаются соседи, среди которых Захарыч с дровами и тетя Люда.

Последняя, увидев меня, сразу начинает плакать. Будто это ее родственник умер, а не мой.

- Ой, Райка! Вот и осталась ты круглой сиротой! Горе-то какое-е-е…

Я не успеваю увернуться, как оказываюсь в ее пропахших жареной картошкой объятиях.

Так неловко. На нас с любопытством смотрит человек пять, а может, и больше, а я совершенно не знаю, как правильно себя вести. Плакать вместе с тетей Людой у меня не получится, слез нет совсем.