Фрол понял, что Захар говорит о Стешке, опустил голову.

– Больно кусает пчела, верно. А ты знаешь… что, раз ужалив, она сама подыхает?

Захар долго глядел на Фрола. Глядел и знал, что Курганов чувствует его взгляд, понимая, что Фролу тяжело сейчас поднять голову и он, видимо, не поднимет ее, пока он, Захар, будет на него смотреть. Видно, именно таких взглядов боится Фрол, защищается от них едкими, иногда очень больными насмешками, именно поэтому никогда не остается с ним наедине. Еще удивительно, как сейчас зашел в контору.

– Эх, Фрол, Фрол! – промолвил Захар. – Сними шапку-то хоть. В конторе тепло.

– Чего ты из меня… жилы мотаешь? – в два приема выдавил из себя Фрол. – Чего?! Раздави уж лучше сразу как-нибудь, чем так-то! Не чувствую, что ли…

– Сними, говорю, шапку, жарко тут. И разденься.

– Еще издеваешься?! Еще…

Щеки Курганова побагровели. Сейчас встанет, подумал Захар, плеснет, как всегда, ведро помоев в лицо и хлопнет дверью. И верно, Фрол начал подниматься.

– Раздавливать – это твоя специальность, – жестко сказал Захар.

– Заха-ар!

В голосе Фрола, к удивлению Большакова, была безнадежная просьба, даже отчаянная мольба. Однако Захар никак не реагировал на его крик.

Подождав немного, Фрол заговорил тихим голосом, опускаясь на прежнее место:

– Выдыхаюсь, видно, в самом деле я. Теперь давить твоя очередь подходит… – Однако тут же встрепенулся, ощетинился по-прежнему. – Но… что ж, давай. Поглядим еще, чего выдавишь! Поглядим… – И, передохнув, прибавил зловеще: – Только остерегайся! Как бы я, подыхая, не звезданул тебя намертво. Как бы…

С лица Курганова лил пот.

– Знаешь что? Передохни-ка малость и приди в себя, – сказал Захар, вылез из-за стола, подошел к двери, приоткрыл ее и крикнул: – Зиновий Маркович!

Минут пятнадцать, не обращая внимания на Курганова, Большаков говорил со старым бухгалтером об оплате запасных частей для тракторов и комбайнов, об установлении денежных премий на снегозадержании, об очередной выплате колхозникам денег на трудодни. Затем долго толковали о расходах по культурно-просветительной части.

– В Ручьевку куплен аккордеон, в третью бригаду – чуть не целый струнный оркестр, для клуба четвертой – дюжина портретов и картина… Эта, с медведями, – перечислял Зиновий Маркович, загибая пальцы. – Для библиотеки только в нынешнем месяце книг закуплено – страшно подумать! – на пятьсот рублей. На пятьсот! Или на пять тысяч на старые деньги. Все, больше не дам! Ни на книги, ни на пианино.

– Какое еще пианино? – спросил Захар.

– Он не знает! – воскликнул Зиновии Маркович. – Да Шатрова Ирина мне уж с самого Нового года проходу не дает – пианино да пианино… Для клуба. Уже подсчитала, к твоему сведению, сколько мы нынче истратили на книги, спортинвентарь, гармошки-балалайки. Старательно считала. Как раз, говорит, остается на пианино. А я говорю: «Разве только на цветочные семена рубля четыре найду…»

О пианино Захар действительно слышал впервые. Значит, Ирина вела пока разведку на дальних подступах, скоро надо ждать атаки…

Наконец бухгалтер вышел. Курганов за это время в самом деле остыл, успокоился. Шапку так и не снял, только расстегнул полушубок. «Ну, упрямство, – отметил Захар. – Даже в этом».

– Так вот, Фрол Петрович, о чем я хотел с тобой… – проговорил Захар медленно. – Об наших с тобой отношениях, пожалуй, кончим раз и навсегда. Не молодые уж. Что произошло – Бог тому судья, как говорится… Что же, нелегко мне было. Да и тебе, вижу. Но… к старому возврату нет. Годы, годы ведь прошли, десятки лет. Все они перетерли, как жернова. Это первое…

– И второе есть?

– Второе – об сыне твоем, Митьке.

– Значит, и он тебе дорогу перешел? – недобро ухмыльнулся Курганов.

Захар неожиданно для самого себя вскипел, сжал кулаки:

– Черт возьми! Я, говорю, свое уже отжил почти, мне уже дорогу переходить некому и незачем… А вот другому кому-нибудь… Ты что, хочешь, чтоб он на тебя походил?!

Захар кричал, зная, что на Фрола кричать – все равно что в огонь лить керосин. Но не мог сдержать раздражения. Однако, к удивлению, Фрол не поднялся на дыбы.

– Что ж, это ты верно, – промолвил он, отворачивая глаза: – Кобель вырос.

– Так кто же его вырастил таким?

– Кто вырастил? – переспросил Фрол. – Кто? – И усмехнулся. – Чего теперь об этом…

Курганов сидел, уткнувшись глазами в пол. Захар смотрел не отрываясь на черный пластмассовый чернильный прибор, точно хотел дождаться, когда он побелеет.

– А ведь, наверно, Фрол, ты думал часто: «Вырастет сын, и все хорошее, что во мне есть…» – тихонько начал говорить председатель. Он оторвал взгляд от чернильного прибора и продолжал: – Есть же в тебе что-то хорошее… И чувствую – немало. «Да, вырастет – и все это хорошее заиграет в нем, заискрится». И ты, сдается мне, не раз в мечтах-то думал: «Сын лучше меня проживет жизнь. Вернее. Красивее. Полезнее. И все, что я не сумел…»

Захар умолк, потому что Фрол, резанув его взглядом исподлобья, начал поднимать голову. Но когда поднял, его глаза вдруг потухли, сделались безразличными какими-то…

– Ты… ты… – И горло Курганова перехватило, остальные слова где-то застряли.

Горло сдавливал, очевидно, воротник синей рубахи. Фрол расстегнул его. И только тогда продолжал:

– Ты что… рядом со мной на увале стоял, а?!

– На каком увале?

– Ты что… мысли мои… чужие мысли умеешь подслушивать, что ли?!

Захар обеими руками чуть в сторону отодвинул чернильный прибор, точно он ему мешал.

– Так ведь всякий отец так, примерно так думает о своих детях. Надеется на них…

Фрол сидел теперь прямо, сильно вытянув шею, будто хотел получше расслышать слова председателя. Но Захар больше ничего не говорил. Немножко подождав, Курганов нахохлился, застегнул полушубок, поглубже нахлобучив шапку, закрылся весь, наглухо.

– Что ж, и я надеюсь, – сказал он, не глядя на Большакова. – Митька еще покажет себя.

– Уже показывает. По деревне разное болтают про него. В том числе – будто бы он и с Зинкой Никулиной… Это тебя никогда не беспокоило?

– Нет, не беспокоило, – с насмешкой отозвался Фрол.

– А меня что-то тревожит.

– А ты не слушай бабьих сплетен.

– Хорошо, если сплетни.

– Поехал бы да спросил у самой Зинки.

– Спрашивал. Нет, что ли, думаешь?

– Ну? – Фрол все-таки насторожился.

Захар внимательно поглядел на него.

– Значит, сплетни? – спросил он вдруг. – Ты в этом крепко уверен?

Фрол шумно встал, всем своим видом показывая, что собирается уходить.

– Уверен. Я с Митькой говорил. Какой он там ни на есть, а врать не будет. Не приучен вроде к вранью. И Клавдия ничего толком не знает, кроме таких же сплетен. А уж Клашке-то, сестре своей, открылась бы, поди, Зинка, если тебя постеснялась… Вот как. А на Митьку, что же, удобно все валить. Ну, спасибо, что удостоил беседы. Первый раз за всю жизнь.

– Это ты меня удостоил, Фрол. Тебе спасибо.

– Ладно, не будем считаться. Пошел я. Тяжело мне с тобой говорить.

– Самое тяжелое, об чем я хотел, еще впереди, – сказал Большаков.

Курганов чуть не с минуту стоял недвижимо, как столб. Затем поднял руку и все-таки стащил с головы – медленно, словно обреченный, – шапку.

– Ну… говори! – раздельно произнес он, поворачиваясь грудью к Большакову. Губы его, жесткие, пересохшие, изломались. – Я ведь знаю… с самого начала знал… об чем ты хочешь. Давай стыди. Сын кобель, и ты, мол… рыцарь. Слово-то какое! Еще бы, дескать, на восемнадцатилетнюю девчушку какую-нибудь рот разинул. Еще бы… Э, да что! Меня стыдить – можно. И, наверное, надо. И каждый имеет право. Жена, сын, ты… все люди. И я сам… Сам себя! И стыжу! И казню! Это, может, пострашнее… и побольнее, когда сам себя… А только оно – что? Кабы я мог… Кабы кто знал, что в душе-то у меня… Вот ты, Захар, мысли чужие умеешь читать…

– Не умею, к сожалению, – сказал Захар. Сказал затем, чтоб прервать Курганова. Захар чувствовал, почти видел, что каждое слово, прежде чем сорваться с перегоревших губ Курганова, словно ворочалось где-то внутри этого огромного, нескладного человека, долго перекатывалось, тяжелое и острое, как осколок гранита, царапая и раздирая самые больные места.