– Уж и не знаем, с чего так Христос Григорий благоволит к тебе! – зудели и зудели старухи. – Других то не по одному году без причащения держит. Ну и счастье тебе, девка, привалило…
«Причащение так причащение», – равнодушно подумала Зина, не ощущая никакого счастья.
Причащаться повела ее другая старуха, Евдокия.
Весь обряд происходил в той же комнате. Однако народу было в ней намного меньше, чем на радениях, – видимо, сюда допускались только избранные.
Когда появился Григорий, все стали вдоль стен на колени.
– Братья и сестры! – усталым голосом начал Григорий. – Все вы, люди нового Израиля, знаете и помните вещие слова Исайи: помилует Господь Иакова, и снова возлюбит Израиля, и поселит на земле их… И воистину возлюбил вас Господь… Потому что поганые тела ваши еще здесь, на грешной земле, а души уже там, на святых и чистых небесах, во владениях господних. Вы не жалеете страданий, чтоб изнурить грешные тела свои, и придет блаженная минута, когда вырвется душа каждого из вас из оков проклятых и вознесется…
Понемногу Христос распалялся, проповедь его становилась все красноречивее. Не жалея слов, он расписывал блаженства загробной жизни. Люди, стоящие на коленях, начали рыдать.
– … Вижу, вижу в сонме ангелов святых, порхающих вокруг трона Божьего, и душу причающейся сегодня к великому братству нашему сестры Зинаиды. Но… что это? О Господи! Голубое сияние разливается вокруг Зинаиды нашей! Это Господь поворачивает к ней лик свой… Виданное ли знамение?! И ведь до причащения святого…
Голос христа Григория дрогнул, умолк. И тогда завыли вокруг люди, поползли на коленях к Зине, протягивая к ней руки, закричали:
– Знамение! Знамение!! Знамение!!
Зина отшатнулась и, вся дрожа, прижалась к высохшему, жесткому, словно дерево, телу Евдокии.
– Дура ты, не бойся! – зашептала старуха. – Радуйся, радуйся знамению великому… Ведь богородицей, значит, будешь… Да что это медлит Христос наш! Ведь причащаться скорее надо…
И действительно, Григорий заорал вдруг торопливо:
– Причащать ее скорее! Скорее!
С какого-то молодого парня сорвали рубаху, повалили его на пол вниз лицом, прижали голову и ноги. Рядом поставили миску с водой. Григорий зачерпнул ладонью из этой миски, вылил на спину парня и этой же ладонью протер смоченное место. Затем взмахнул бритвой, начертил на спине крест.
Молодой сектант дернулся, его крепче прижали к полу.
Кругом на коленях стояли «братья» и «сестры» и тягуче распевали псалмы. Гнусавое пение все нарастало.
Григорий вынул из кармана серебряную столовую ложку и этой ложкой поддел надрезанную кожу, отодрал ее. Кровь хлынула по спине, струйкой стала сбегать в граненый стакан.
Когда стакан наполнился, Григорий опрокинул его в ту же миску с водой, поднялся.
Парня перевязали. Григорий размешал воду с кровью, зачерпнул ложкой, поднес ко рту Зины. Она покорно глотнула теплую и противную розовую жидкость. И тут же, несмотря на какие-то там знамения, ее грубо оттолкнула в сторону Евдокия, сама жадно протянула иссохший рот к ложке с Христовым причащением. Потом и старуху оттолкнули…
… Прошло еще полгода. Зина отняла уже сына от груди. По-прежнему с ним возились старухи, беспрерывно напоминая, что пора бы уже и окрестить душу ангельскую, а не то разразится гнев Господень. Однако Зина, хотя и не возражала против крещения, боялась почему-то его, все оттягивала.
А тут отец подал на нее в суд.
– Чего же это вы отцу родному не помогаете? – спросил у Зины редактор Петькин. – В суд старику пришлось обращаться. Стыдно, Никулина… Да.
– Отдай, отдай ты им все, слугам проклятого узилища, – сказали в один голос старухи. – Богатстве другое ждет тебя, невиданное… Где им понять! Порадеем вот – и облегчится душа. Собирайся…
И Зина собиралась, радела. На этих радениях после памятного причащения кровью Христовой к ней все относились с каким-то подобострастием, даже с заискиванием. Едва она появлялась, ей очищали лучшее место, когда уходила, ей услужливо накидывали на плечи пальтишко.
Несколько раз ее одевал даже сам Христос Григорий. Зина чувствовала, что руки его, едва касаясь ее тела, вздрагивали.
Да, на радения она ходила, но все это по-прежнему было ей противно. И, покинув молитвенный дом, она каждый раз, прислонясь к дереву или к какому-нибудь забору, долго дышала свежим воздухом, глядела на звезды. Затем торопливо бежала к сыну.
Как-то встретила ее на улице Марфа, остановила, подперев себя костылем, чтоб не упасть.
– Как живешь-то, касатушка моя?
– Ничего, живу… – ответила Зина. – Куда денешься…
Марфа оглядела ее внимательно с ног до головы, уставилась в лицо своими слезящимися глазами, словно хотела что-то просмотреть насквозь.
– Ну, ну… – прошамкала она наконец. – Будет нужда – приходи, касатушка, завсегда я согрею тебя тем теплом, которое еще осталось у меня…
И пошла, как слепая, тыкая впереди себя палкой.
Так прошло еще с полгода. За это время на квартиру, где она жила, несколько раз опять заходил Христос Григорий. Зина боялась его еще больше, чем вначале. Она знала теперь, догадывалась, чего он от нее хочет. На всех радениях его глаза бесстыдно ползали по ней. А когда он приходил к ней на квартиру, обе старухи, суетливо пометавшись по избе, куда-то исчезали.
Но Зина каждый раз брала на руки ребенка и тоже выходила на улицу, погулять на воздухе.
– Ну, гляди, сестра моя, беда не за горой! – зловеще предупредил ее однажды Григории.
И беда действительно пришла: как-то, придя с работы на обед, Зина обнаружила у сына температуру. Сердце ее оборвалось.
– Вот, вот, – проскрипела Евдокия, – Бог-то вечно терпеть, что ли, будет…
– Я сейчас за доктором…
– Какой впять тебе доктор! – окрысилась старуха. – Крестить надо! Дотянули, поможет твой доктор теперь! Я за Христом Григорием послала, в нем одном спасение… если не поздно. Не понимаешь, что ли?
Что понимала и что не понимала теперь Зина – она и сама не знала. Она была просто запугана. И, не имея сил вмешаться, глядела, как старухи готовятся к «святому таинству», – кряхтя, ставят на две сдвинутые скамейки черную деревянную кадку, льют в нее холодную воду, добавляют теплой, пробуют температуру пальцами. Христос Григорий засучил рукава, вынул из кроватки ее сына, развернул пеленки, что-то пробормотал и окунул ребенка в кадку раз, другой, третий… Только захлебывающийся крик ребенка привел Зину в себя. Она кинулась к Григорию, выхватила мальчика, прижала к себе.
– Слава Богу, что успели приобщить дитё к лику Христову, – проговорил Григорий, раскатывая рукава. – Через три-четыре дня жар должен теперь спасть. – И повернулся к Зине: – А ты готовь белую рубаху. На той неделе радение всеобщего греха. Впервые тебя допускаю, приходи. И рано еще, да… есть грехи, которые тебе замаливать надобно сейчас же…
И на этот раз слова Григория странным образом сбылись. Мальчик выздоровел к концу недели, повеселел.
– Вот она, сила-то Божья… милость-то Господня! – умилялись старухи, крутясь возле мальчика. – А ты, Зинаида, покупай белого-то полотна. Метра четыре, однако, а то и пять. Шибко коротких рубах Григорий не любит.
И Зина покорно пошла в магазин. Вообще она после крещения, кажется, уверовала в Григория окончательно. И хотя она не представляла, что такое радение всеобщего греха, ждала его теперь с нетерпением. Ей казалось, что это будет обычное молитвенное собрание, может быть, только соберется больше народу.
А все было необычным. Во-первых, Евдокия (Гликерия осталась с сыном) привела ее не в знакомый молитвенный дом, а в какой-то не то сарай, не то подвал, тускло освещенный керосиновой лампой. Там было уже полно народу, мужчин и женщин, все в белых, почти до пят, рубахах. Ни стола, ни стульев – ничего здесь не было. Только в углу стояло что-то вроде нар, на нарах – эмалированное ведро с крышкой, рядом с ним несколько кружек и какие-то свертки.
Зина разделась в уголке, осталась в белой рубашке.
