Христос Григорий подошел к топчану с ножом в руках, принялся ворошить свертки. Затем обернулся и произнес:
– Братья и сестры, дети Израилевы! Сегодня вместо молитвы я скажу вам вот что. Благочестивый патриарх Иаков, который похоронен в пещере Махпела, в земле Ханаанской, рядом с Авраамом, Саррой, Исааком, Ревеккой и Лией, много пророческих слов произнес на смертном одре. Мы отдаем должное уму Иакова, а также деяниям его. Но божественное завещание его не признаем: Иосиф, первенец его от возлюбленной Рахили, должен был быть источником благополучия всего дома его. А Иаков передал патриаршество кровосмесителю Иуде. Но, обиженный отцом, Иосиф прожил жизнь свою как святой праведник… И вот, братья и сестры, помянем сегодня в трапезе скромной Иосифа-праведника.
«Братья» и «сестры» завыли, застонали.
А Христос Григорий, окончив речь, снова занялся свертками. Он разворачивал бумагу, резал хлеб, селедку, вареное мясо, жареных кур и все это, не оборачиваясь, разбрасывал по грязному полу.
Кончив «накрывать стол», обернулся:
– Приступим, братья и сестры… И помните об Иосифе, нелюбимом сынке Иакова…
И сам первый встал на четвереньки, пополз, как собака, к ближайшему куску мяса. Все находившиеся в подвале завыли еще сильнее и тоже начали хватать ртами грязные куски. Потом кучами ползли к нарам, принялись расхватывать кружки. Григорий поставил ведро с нар на пол, открыл крышку, зачерпнул и выпил что то…
Скоро по подвалу разлился противный запах водки.
– Ну, а ты чего? – страшно закричал на Зину Григорий. – Уподобляйся зверю! Звери, сотворенные Богом, единственные праведники на земле. Живут они по законам, раз и навсегда данным Господом, неведом стыд им, не подвластны они лжи и обману. И ты… естество свое уподобляй сегодня им… Уподобляй!
Зина невольно опустилась на колени, коснулась ртом скользкого куска колбасы.
– Пей теперь. Запей, – ткнул ей в лицо кружку Григорий.
Она глотнула водки, обожглась, закашлялась…
– А теперь помолимся! – зычно провозгласил Григорий.
Тотчас мужчины сбились в одну кучу, женщины – в другую. И обе эти кучки двинулись с пением вдоль стен в разные стороны…
Зина стояла возле топчана, держалась за него, чтобы не упасть. У нее кружилась голова, звенело в ушах, больно рвало виски.
– Молись, молись! – кто-то бросил ее в женский хоровод.
И, подчиняясь той непонятной силе, которая всегда охватывала ее на радениях, она потащила с головы платок. Она уже не видела, не слышала, что кругом нее прыгали, вопили, бесновались люди в белых рубахах. Она так же прыгала, кричала, выламывала руки.
А радение шло своим чередом. Вот уж Евдокия, тяжело дыша, проковыляла в угол, обессиленно опустилась там на корточки, жадно хватая ртом спертый воздух. Вот какой-то мужчина упал и забился в истерике. Молодая женщина начала рвать на себе белую рубашку.
Хороводы рассыпались, мужчины ринулись к женщинам, женщины – к мужчинам.
Евдокия приподнялась, потянулась к лампе, висящей на стене, завернула до конца фитиль и уже в темноте снова опустилась на корточки.
– Греши, греши и ты! – заорал Зине в ухо Христос. – Богородицей сделаю… Зря, что ли, видение было мне!
Но Зина не понимала его слов, не соображала, что он делает с ней…
… И еще прошло полгода.
Первое радение всеобщего греха потушило окончательно все проблески ее сознания, если к тому времени они еще оставались у нее, сломило окончательно ее волю, если она еще где-то теплилась в ней.
На сына она теперь не обращала внимания. С ним все время возились старухи. Что они над ним шептали, когда и чем кормили – она не интересовалась. И когда брала на руки – брала машинально, бесчувственно, точно это был не живой ребенок, а комок тряпья, неизвестно как и зачем очутившийся в ее руках.
Потом были еще радения – и простые и всеобщего греха. Зина ходила на них, уже не удивляясь, что перед ней не только расступаются «братья» и «сестры», но и кланяются ей.
Но как-то незаметно кланяться перестали, перестали и одевать ее перед уходом с молений. Она догадалась, что Христос Григорий облюбовал себе другую богородицу – совсем молоденькую девчонку, почти девочку, недавно принятую в лоно Божье… Но отнеслась к этому совершенно равнодушно.
Однажды ей приснился Митька Курганов. Он стоял в кустиках, призывно улыбался и поманивал ее пальцем. Рядом валялся почему-то велосипед.
Зина застонала, заметалась на постели и проснулась. Первой ее мыслью было: задавиться, что ли? Но тут же ее окатил холодный пот, она испуганно подумала: «А Бог-то?! Простит разве?» И, лежа с открытыми глазами до утра, думала: а какой он, интересно?
Первый раз за все время она попыталась представить себе Бога и… не смогла. Однако это ничего не значило, Бог был, Зина это знала твердо… Вероятно, он чем-то походит на христа Григория…
Ночами она теперь подолгу и беспричинно плакала.
В это время редактора Петькина снимали с работы. Он ходил хмурый, небритый, обрюзгший. И несколько раз жаловался Зине:
– Вот, Никулина, значит, и с редакторов снимают. Отовсюду Петькина снимают. Да.
Смирнов, новый редактор, говорили, из бывших военных. И еще говорили, что он какой-то больной человек, припадочный. Зина его боялась.
А вскоре завздыхали тощие старушки, то одна, то другая: вот жизнь-то грешная нелегка, в магазинах все дорого, на базаре и того пуще. А ведь топливо на зиму припаси, обутку да одежду обнови. Белые рубахи для всеобщих радений тоже поизносились… И наконец сказали Зине прямо:
– Чего уж, доченька, второй год доживаешь. За жилье мы ни копеечки не брали. А теперь-то уж… ты не обессудь… Рубликов по сто хотя бы в месячишко…
– Да вы что?! – проговорила Зина. – Да за пятьдесят отдельную комнату снять можно!
– А это еще какие хозяева попадутся. А мы уж и за ребеночком твоим ходим, как за своим, и вообще удобства делали, – не отворачивая глаз, заявили старухи. – Ведь Ефимка-то когда Свищев похаживал, мы к суседкам сразу…
– Какой Ефимка?! – еще более удивилась Зина.
– Да Христос наш Гришка… В миру-то он Ефимка Свищев, на желдороге кладовщиком служит…
Зина непонимающе переводила глаза с одной старухи на другую.
– За прошлое-то мы ничего и не требуем. Ну, может, по старенькому платьишку дашь. Для тебя это не добро, а мы на базаре продадим, – как ни в чем не бывало продолжали старухи. – А уж наперед-то по сто рублей, не меньше. Бог-то, он справедливость любит…
Однажды, придя с работы, Зина увидела, что единственный ее чемоданишко пуст.
– Это… это как же? Это что же… – только и выговорила Зина. Больше слов у нее не было.
– Да ведь сама обещала нам кой-чего из тряпья… за квартирку, – помаргивая невинно, заявила Гликерия, – Мы с сестрой Евдокией на базар снесли.
– Чего я вам обещала? Как это снесли? – повысила было голос Зина.
Но тут вмешалась Евдокия, зловеще зашипела, пристукнув по столу костлявой ладошкой:
– Чего это ишшо! Ишь греховодница! Вот скоро причащение кровью Христовой будет. Живо подскажем Григорию, чтоб обмочил твою спину-то…
Зина тотчас представила себе, как корчился от боли парень, прижатый к полу, как наклонился над ним Григорий с бритвой в руках. И примолкла.
– То-то же! – удовлетворенно промолвила Евдокия. – Вот и не вздумай тут нам… богохульствовать.
И Зина осталась почти голой. А дальше пошло еще хуже. Старухи стали забирать ежемесячно всю зарплату. Сто рублей – за квартиру, остальное – за питание. Но кормили так, что Зина всегда была голодной.
– Божье слово душу смиряет, а глад – тело, – внушали старухи. – Так и сподобишься…
Зина частенько подумывала бросить пустой чемодан у старух и подыскать себе другую квартиру. Но боялась. Как она одна с ребенком?
Однажды, возвращаясь с работы, думала невеселые свои думы. Григорий недавно предупредил – скоро радение всеобщего греха. Зина давно замечала – на молениях обшаривает ее глазами какой-то угрюмый бородатый сектант. И, услышав предупреждение Григория, содрогнулась: она знала, что произойдет на этом радении…
