С детьми Валентина договорилась быстро, они сразу согласились помочь рабочему, который хочет научиться прыгать со скакалкой. Девочки связали две скакалки вместе и поглядывали в сторону школы в ожидании парня. Женщина с интересом отметила, что настроение среди детей было различным, одни весело посмеивались, другие ждали с напряженными лицами, воспринимая предстоящую игру как что-то важное. Может быть, эта группа детей чувствовала некую ответственность.

Наверное, это так, подумала Валентина, глядя на приближающихся рабочих, — в центре шел Виталий, похожий на приговоренного к смерти. Видимо, инструктаж проходил только с упором на деньги, а совет Валентины — делать все с улыбкой на лице, словно развлекаясь, — бригадир опустил. А зря. Первое, что сделал Виталий подходя к группе детей, — посмотрел на дорогу. Затем оглядел детей, которые виделись ему, наверное, маленькими палачами.

Валентина тронула его за плечо.

— Я отойду, не буду тебе мешать.

Парень дернул плечом, в очередной раз зло поглядев на женщину.

Валентина не оглядываясь зашла за угол здания и наблюдала, как девочки раскачали скакалку и приготовились отдать команду.

Виталий покачивался в такт, чтобы войти в центр описываемой дуги, нервно переступал с ноги на ногу. И задел за веревку, когда одна девочка скомандовала ему входить. До Валентины донесся его голос:

— Нет, не надо считать, я сам.

Девочки снова раскрутили скакалку.

Валентина смотрела на толстого паренька и представляла себе Илью, когда в ситуации, похожей на эту, он делал почти невозможное. Она не могла видеть слез на его лице, но представила их, и ее глаза наполнились влагой. Она с ненавистью устремила взгляд на окно офиса: "Посмотри, мразь!"

И — почти сразу увидела Курлычкина. Он застыл в окне. Смотрит через дорогу. На необычную группу людей.

— Виталик, давай!

Веревка ударила парня по ногам, он покачал головой, молча оправдываясь перед собой и товарищами, извиняясь перед прохожими, стараясь не смотреть на дорогу. Нужно сосредоточиться, чтобы перед глазами, кроме пляшущей по асфальту веревки, ничего не существовало.

Он снова покачивается в такт, снова неудачно входит в круг.

Еще одна попытка.

Сам того не понимая, он совершает что-то большое, борется с самим собой, напрочь забывая о деньгах.

— Ну, давай!

Его тяжелые ботинки бьют в асфальт, он перепрыгнул через скакалку уже три раза, но — снова неудача. Теперь его поддерживают и дети. Все болеют за него, подбадривают взглядом, голосом.

— Молодец!

— Молодец, Виталик! Ну, еще разок!

Курлычкин в окне недвижим.

"Что ты чувствуешь, погань? Вспоминай!"

— Раз… два… три…

Теперь у Виталия разладилось входить в круг, но он уже освоился и приноровился к ритму, когда входил. Еще немного, достаточно одной попытки.

— Давай, Виталик!

Рабочие невольно покачиваются в такт веревке, в глазах азарт, переживание.

«Девочка с длинными светлыми волосами от напряжения приложила к груди руки и затаила дыхание: "Давай, Илья… У тебя получится"».

Стоптанные ботинки тяжело били в асфальт: раз, два, три. Лицо блестело от выступившего пота и слез. Старухи на скамейке непроизвольно встали, с балкона раздался мужской голос:

— Давай, Илья!

На него смотрел весь двор.

Веревка продолжала бить по ногам и для несчастного парня казалась стальной лентой с острыми краями.

Губы приоткрылись, показывая толстый неповоротливый язык, больное сердце стучало в груди, отдаваясь в голове.

"Раз, два, три…"

… — Десять, одиннадцать… двенадцать…

— Давай, Виталик! Молодец!

Долго, долго стоит в окне Курлычкин.

"Нет, гадина, я не ошиблась: ты все помнишь!"

Неожиданно мрачная фигура в окне исчезла. Превозмогая нервное возбуждение, Валентина вышла из-за укрытия. Тем временем Виталик готовился к очередной попытке, предыдущая закончилась на восемнадцатом прыжке. Она остановила его, заглядывая в глаза. Удивительно, но она не ощутила на себе прежней злобы и ненависти, раскрасневшееся лицо парня хоть и осталось сосредоточенным, но с долей гордости.

Валентина протянула ему деньги.

— Прости меня, — прошептала она, касаясь его руки, и быстро пошла прочь.

Рабочие долго смотрели ей вслед, ничего не понимая.

Курлычкин отошел от окна и, поравнявшись со столом, вдруг поймал себя на совершенно дикой мысли. Он смотрел на свою руку, которая беспорядочно шарила по полировке в поисках… колокольчика. Хозяин кабинета неожиданно побледнел: галлюцинация.

До перестройки Курлычкин много и часто пил. Едва ему исполнилось двадцать два года, а он, поддавшись на уговоры матери, впервые переступил порог наркологического диспансера. И чем чаще посещал нарколога, тем меньше верилось, что методика лечения ему на пользу.

После останавливающих уколов он трясся в постели, таблетки снотворного и препарат, сжигающий в крови алкоголь, делали свое дело. Вначале он не боялся галлюцинаций, которые странным образом приходили не тогда, когда он напивался, а под воздействием лекарств, — видения даже забавляли его: стоило закрыть глаза, как вихрем в сознании проносились красочные картинки, которые обычно наблюдаются из окна движущегося с большой скоростью поезда.

С годами дорожные пейзажи менялись на чьи-то злобные рожи, трансформирующиеся по собственному желанию, которое рождалось внутри воспаленного мозга; кривляющиеся немыслимым образом, они беззвучно ржали, показывая лохматые языки. Впоследствии их немногие человеческие черты исчезли, очередные запои одаривали образами настоящих оборотней, которых, боящийся заснуть Курлычкин, видоизменял против своей воли. Порой он был бессилен оставить свои видения, с трудом открывал глаза, радуясь, что это не галлюцинации, а лишь очередной тяжелый сон.

Но это были не сны, а методичная поступь белой горячки.

Однажды предвестница белой горячки свалила его. Он лежал на диване, руки чрезмерно напряжены. И вдруг чья-то сильная рука столкнула его на пол, чьи-то ноги, через одеяло, равномерно и сильно били его. А у него не хватало воздуха и сил, чтобы крикнуть, позвать на помощь, только слабое шипенье вырывалось из горла… И это был не самый страшный момент, потому что где-то в глубине напуганного насмерть сознания билась мысль: это сон, сон. По-настоящему стало страшно, когда его отпустило: Курлычкин увидел себя и лежащего на полу, и на кровати — с напряженными мышцами, которые были готовы лопнуть от натуги. Тогда он понял две вещи: нужно бросать пить и то, что собственно вытекало из первого: в следующий раз он может не проснуться.

Но на дворе еще не забрезжили перестроечные времена, он работал на заводе наладчиком — руки по локоть в масле, голова забита неуемными мыслями о выгодных нарядах, расценках, авансе и получке, о товарищах по цеху, которые после получки шумной толпой шли в винным магазин.

В наркологическом диспансере ему сделали укол с красивым названием эспераль — на год, он не пил два. А когда "развязался", после недельного беспробудного пьянства снова вспомнил дорогу в диспансер, вернее, ему напомнила жена. А там знакомая процедура — сульфазин в задницу, кордиамин в руку, пара таблеток в рот и разрешение врача выпить еще водки.

Это была самая жуткая ночь. Он крепился как мог, боясь заснуть, но глаза против воли закрывались, и Курлычкин погружался в беззвучный мир бесов. Как и прежде, они кривлялись, готовя его к главному, часть которого он уже видел.

Началось все обычно: кто-то сбросил его на пол и начал пинать; и если два года назад предвестница белой горячки скрыла от него истязателя, то в этот раз показала. Когда от побоев одеяло сползло с головы, он увидел, что его избивает ногами покойная мать… Он кричал, извивался на полу, просил пощады — и он же, на диване, едва открывал рот и беззвучно шевелил губами.

В эту ночь кипенная гостья приходила к нему трижды. Последний визит она нанесла под утро, едва начался рассвет и реакция от сульфазина стала ослабевать. На его груди — маленькая иконка Николая Чудотворца, чьей силой он хотел отгородиться от назойливой и страшной гостьи.