Натану повезло: Введенский никуда в первой половине дня не собирался. Сидел на веранде небольшого деревянного домика, хрестоматийно пил чай из самовара в обществе, очевидно, своей супруги и был настолько похож на тот образ, который возникает в сознании любого далёкого от науки человека при слове «профессор», что Титов в первый момент даже растерялся.

Лет шестидесяти на вид, с аккуратной седой бородкой клинышком, в изящных дорогих очках, он даже в домашнем выглядел настолько солидно и представительно, что хоть теперь за кафедру. Да и «домашнее» у Введенского было словно с картины: туфли, брюки со стрелками, светлая рубашка с жилетом и стёганый атласный шлафрок. Супруга профессора была ему под стать: ухоженная, даже сейчас ещё красивая женщина с толстой полуседой косой, уложенной вокруг головы, и узорчатым платком на плечах.

Натан мысленно перекрестился, что китель на нём чистый и выглаженный и что, переодеваясь, он заодно почистил сапоги: являться в такие гости в затрапезном виде значило бы уронить честь не только собственного мундира, но и всей городской полиции заодно.

— Доброе утро, — проговорил поручик, поднимаясь на веранду и снимая фуражку. — Профессор Введенский?

— Он самый, — кивнул тот, вставая гостю навстречу. — С кем имею честь?

— Натан Ильич Титов, уголовный сыск, — склонил голову сыскарь, пожимая сухую и твёрдую, как щепка, ладонь профессора.

— Это, однако, номер. Чем меня угораздило привлечь внимание доблестной городской полиции? — несколько растерялся Введенский.

— Ничего такого, не беспокойтесь. Я к вам хоть и по долгу службы, но исключительно по вопросу ваших научных интересов, за консультацией.

— Ах вот оно что! — еще сильнее изумился профессор, но жестом предложил поручику присесть. — Наталья Аркадьевна, будьте любезны, ещё одну чашку. Внимательно слушаю вас, господин полицейский. Признаться, я обескуражен и смятен: что же такое стряслось в уголовной полиции, что понадобился историк древнего мира? Расследуете убийство императора Рима?

— Увы, нет, — качнул головой Титов. — Вполне современное событие, которое, боюсь, может оказаться не последним. И консультация требуется не столько по истории, сколько по вашему факультативному профилю. В Университете сказали, что вы также увлекаетесь историей религий и примитивных верований, так?

— Совершенно заинтригован. Выкладывайте! — Введенский сделался похожим на взявшую след гончую: весь подобрался, подтянулся, подался вперёд, впившись взглядом в поручика.

Натан постарался изложить обстоятельства как можно точнее, не упустив ни единой детали, не зная, что может иметь значение, а что — нет. Профессор слушал очень внимательно, задавал уточняющие вопросы довольно странного содержания: какая была свеча, какая бечёвка, из чего венок и какого дерева горбыль использовался для плотика. И по мере повествования делался всё более задумчивым, рассеянным и хмурым.

— Совершеннейшая чушь, — растерянно подытожил он рассказ Титова.

— В каком смысле? — уточнил тот.

— В прямом. Это не подходит ни под один известный мне ритуал, да это вообще ни на что не похоже!

— То есть всё-таки не язычники? Простите моё дилетантство, но её наряд очень напоминает всевозможные народные игрища на Ивана-Купалу, — поделился сомнениями Натан.

— Нет, ну что вы? Купала — это праздник жизни, а не похоронный обряд. Да, бывали случаи принесения жертвы и в купальскую ночь. Но вся суть жертвенного языческого ритуала именно в том, что бы отдать жизнь определённому божеству или стихии. Если воде, то её топили, если сжигали — то живьём, если резали — то на алтаре и, опять же, живую. А здесь имеется странное смешение жертвы, если мы говорим об утоплении, и вычурного похоронного обряда. На первый взгляд, еловый венок вполне уместен, ель всегда связывали со смертью и дорогой в потусторонний, загробный мир. Но церковная свеча, верёвка на руках, вот этот, простите, мухлёж с привязанными грузиками, чтобы тело не утопло… Да ещё вы говорите, что покойницу вновь прибило к берегу почти сразу, а это дикость для ритуала, самый дурной знак, какой можно представить.

— И что из этого следует? — уточнил Натан, потому что профессор замолк, задумчиво поглаживая бородку.

— Я готов поручиться, что это не последователи некоего древнего культа, вроде вот тех язычников, что поселились на Песчаном.

— А вы у них бывали? — растерялся Титов.

— Ну разумеется, я не мог пропустить такого необычного соседства! — возмутился Введенский. — Они весьма подкованы в ритуальных традициях, эти язычники. Не всё, конечно, используют, но подобное вот сочинить — вряд ли.

— Так может, намеренно, чтобы запутать следствие?

— А почему это, простите, должны делать именно язычники? — с иронией поинтересовался профессор. — Видите ли, какая штука, Натан Ильич. Человеку, привыкшему делать некое дело правильно, очень сложно переломить себя и заставить совершить те нелепые ошибки, которые обыкновенно допускает новичок. Вот скажите, вы бы могли ехать в седле с заметно разными стременами? Или… Хм. Я, признаться, не силён в особенностях полицейского ремесла и не могу подобрать достаточно верную аналогию…

— Не трудитесь, я примерно понял, о чём вы. Имеете в виду, что ошибки выдают дилетанта, человека, нахватавшегося по верхам и что-то представляющего о вопросе, но никогда не заглядывающего глубоко. А профессионал, намеренно допуская ошибку, обычно делает это куда более нарочито.

— Да, суть вы ухватили. Или нарочито, или, напротив, в тех деталях, которые может знать только мастер. А здесь мы имеем дело скорее со стилизацией и вольной интерпретацией. Некто пожелал создать свой ритуал, основываясь на довольно обширных, но поверхностных знаниях об обычаях наших далёких предков. С какой целью — этого я уже сказать не могу. С равным успехом тот, кто это сделал, может действительно верить в какую-то свою цель мистического характера или пытаться водить ваше ведомство за нос.

С Введенским Натан распрощался через четверть часа, тепло и к взаимному удовольствию, снабжённый еще некоторой пищей для размышлений и на шаг приблизившийся к убеждённости в деятельности маньяка. По его мнению, нормальный человек, далёкий от всей этой чертовщины и прагматичный, каковым должен являться опытный вещевик, для запутывания следствия предпочёл бы другие способы. Иначе устроено воображение этих людей, а здесь… Как мудро заметила Элеонора, больше похоже на порождение какого-нибудь декадента или ещё какого экзальтированного непризнанного художника.

От профессора Титов вновь отправился через весь город, на родную уже Полевую, где неподалёку от Департамента располагалась Земская больница и главный городской морг, он же заодно судебный. С момента обнаружения тела прошло почти пять часов, и Натан надеялся, что Филиппов уже закончил вскрытие.

Как и подавляющее большинство обывателей, поручик не любил морги и больницы, но последние всё же сильнее: сказывалась личная биография, а именно долгое лечение после ранения, оборвавшего его военную карьеру. А морги… «пациентам» уже без разницы, с посетителями тоже, в общем, всё ясно. Конечно, человеческие останки порой выглядели исключительно мерзко, но поручика же никто не заставлял в них копаться.

В прошлый визит Натан просто забрал в приёмном покое уже готовые документы, а сейчас отчёт еще не был готов. Дежурный санитар развёл руками и предложил полицейскому лично расспросить Филиппова, который находился сейчас в прозекторской, и даже объяснил, как туда пройти через пустые, гулкие, запутанные подвальные коридоры. И поручик — где по указаниям, где наитием, где наобум, — через четверть часа всё же нашёл нужное помещение.

В холодной царила совершенно особенная, незабываемая и неповторимая смесь запахов — резкий дух хлорки, которой мыли полы, и других химических препаратов, металла прозекторского стола, застоявшейся мёртвой крови и лёгкий, навязчивый и неистребимый, тошнотворный, сладковатый привкус гниения.

Титов был не особенно ретивым верующим и не мог точно сказать, что ждёт живую душу после смерти, но в его представлениях, сформированных отчасти полицейской службой, загробный мир должен был иметь именно такой запах. Во всяком случае, его преддверие.