— А, Натан Ильич, проходите, — заметил Филиппов посетителя. — Руки, уж извините, не подаю, но для вашего же душевного спокойствия. С телом я как раз только закончил и имею кое-что сказать, — сообщил он, отмывая руки в жестяной раковине, расположенной в изголовье прозекторского стола. На том лежало покрытое серо-жёлтым от постоянных стирок полотнищем тело, а на патологоанатоме поверх халата того же цвета был нацеплен фартук из толстой грубой кожи, неотличимый от мясницкого.

— Слушаю внимательно. Ещё одна проститутка?

— Определённо нет, — качнул головой медик.

— Её не опознали? — понимающе уточнил Титов.

— Не опознали, но дело не в этом. Она чисто физически, если угодно — нравственно даже, не могла быть проституткой. При жизни это была невинная девушка. Судя по её рукам, я бы предположил, что швея или вышивальщица, очень специфические мозоли на пальцах. Она не так ухожена, как предыдущая жертва, но явно была достаточно чистоплотной особой и точно не нищенствовала: нормально питалась и мылась. В общем, обыкновенная горожанка без особенных трагедий в жизни, если не считать прискорбного финала.

— Насколько именно прискорбного? И как сильно он отличается от финала Аглаи Наваловой?

— Я бы сказал, что всё в духе образа жизни, — задумчиво проговорил Филиппов. — Навалову утопили, вероятно, в ванне, причём сделал это знакомый ей человек. Неизвестную ударили сзади по голове и лишь после этого утопили в реке. Последнее, впрочем, к её же счастью.

— В каком смысле? — озадачился Натан.

— Удар был очень сильный, — пояснил патологоанатом. — Достаточно небольшим тупым предметом, может быть ломиком или гаечным ключом. Она и без утопления, наверное, долго не прожила бы и вряд ли пришла в сознание, а если бы даже очнулась и выжила, это была бы исключительно печальная жизнь, такие удары никогда не проходят бесследно. Осталась бы дурочкой, или мучилась головными болями, или не могла бы сама за собой ухаживать — тут я не возьмусь дать точный прогноз. Говорю же, голова — предмет тёмный.

— И когда примерно всё это случилось?

— Смерть — где-то с девяти до полуночи, точнее не назову, — охотно ответил Филиппов, аккуратно снимая фартук. — А сколько она до этого была без сознания — увы, сказать не могу. Ρана долго мокла, разобрать что-то невозможно.

— Ясно, спасибо. А фотографии и портрет уже есть? — пробормотал Натан.

— Фотограф был, когда он проявит и всё приготовит — не знаю. Художник тоже был, сделал несколько набросков, вон там, на полке возьмите. И удачи в поисках.

— Спасибо, — кивнул Титов, забрал бумаги и распрощался.

Практика подобных художников появилась давно, ещё до изобретения фотографии, и пока не спешила сдавать позиции достижениям прогресса. Фотокарточки, конечно, были куда точнее, в дело подшивались именно они, но для установления личности жертвы, для расспросов и прочих подобных действий использовали портреты. Смерть слишком сильно меняет лица, и не всякий сумеет опознать мертвеца по фотокарточке, даже если это будет его хороший знакомый. А ведь есть еще люди впечатлительные, чаще всего барышни, которых вид покойников повергает в панику, истерику и другие проявления темперамента, не располагающие к общению. То ли дело портрет, на котором изображено вполне живое лицо!

С утра погода потихоньку портилась, небо хмурилось в унисон настроению Титова, а теперь вовсе заморосил мелкий дождь. В морг Натан попал через его основной подъезд, куда привозили тела, а сейчас выбрался через другой выход, расположенный ниже уровня дороги, поднялся по вытертой каменной лестнице, укрытой козырьком, и там задержался, с наслаждением вдыхая свежий сырой воздух, пахнущий мелким дождём — после морга тот казался особенно вкусным.

Вышел поручик в глубокой задумчивости. Пока не имелось никакой возможности объяснить новую жертву и связать с Наваловой, кроме чисто внешнего сходства. Исключать знакомство двух женщин пока не стоило, всё же Аглая наверняка пользовалась услугами портних. Однако образ жизни их был настолько различен, что Титов затруднялся представить себе человека, которого эти две несчастных могли бы одинаково сильно обидеть.

Автомобиль Натан отпустил возле больницы: у шофёра оканчивалось его дежурство и нужно было возвращаться, а сам поручик, в расчёте на результат посещения морга, намеревался зайти после в Департамент. Расстояние здесь было небольшое, и Титов в охотку преодолел его пешком. Мелкая серая морось его не тревожила, даже напротив, заметно освежала.

Однако до двадцать третьей комнаты Натан не дошёл. В здание он попал через главный подъезд, и там дежурный сообщил ему об интересе Чиркова, так что поручику оставалось лишь послушно предстать пред грозные очи начальника. Что они именно грозные, Натан нимало не сомневался: он сам был крайне недоволен происходящим, так отчего бы полицмейстеру иметь иное мнение?

Чирков и в самом деле оказался не в духе. Сердился не сильно и вроде бы не на Натана, понимая, что за пару дней раскрыть такое преступление невозможно, но был недоволен, и недовольство это выражалось в ворчании. Ворчал Пётр Антонович со вкусом, пространно и обстоятельно, вспоминая буквально всю свершённую несправедливость с самого сотворения мира, и уже через минуту Титов против воли перестал его слушать, вместо того украдкой разглядывая персидский ковёр на стене, а вернее, тех творений рук человеческих, что тускло и хищно блестели на его зелёно-коричневом поле.

В центре — главная гордость хозяина, подлинный римский копис в превосходном состоянии, хоть сейчас в бой. Справа ближайший его родственник, турецкий ятаган, следом — турецкая же сабля, не столь древняя, но из дамасской стали удивительного качества. Турчанка с явным удовольствием демонстрировала превосходный клинок всем желающим: ножны висели рядом, да оно и понятно, как можно прятать такую красоту!

Следом за ближневосточными гостями, рядком от большего к меньшему, расположились пришельцы с востока дальнего — тати, катана, вакидзаси и кинжал-танто. Причём если три из них имели вид скорее декоративных игрушек — с резными рукоятками, в великолепных ножнах, — то меньший из мечей, судя по виду, являлся именно боевым оружием. Обтянутая грубой, лоснящейся кожей рукоять, чуть потёртые ножны… Откуда взялась эта ценность, хозяин кабинета никому не рассказывал, но те, кто знал его достаточно долго, точно помнили, что вакидзаси висел тут всегда.

По другую сторону от кописа располагались клинки уже куда более привычного вида: несколько кавказских кинжалов разных форм и размеров, прочно вошедших в обиход и до сих пор востребованных в роли дуэльного оружия, и две шашки — одна казачья, вычурная и явно дарёная, а другая драгунская, глядящаяся рядом с богато украшенными соседями бедной родственницей. Ножны явно чинёные, рукоять заметно засалена; но прочие были лишь произведениями искусства, а эта — оружием, воспоминанием о бравой юности. И её историю, в отличие от биографии редкого японского гостя, хозяин с удовольствием рассказывал каждому желающему.

Натан любил оружие. Без шашки у бедра — вот почти ровно такой же, как висела на ковре, — первые годы в полиции Титов чувствовал себя словно голым, и хотя за минувшее время пообвыкся в компании одного только нагана, но всё равно скучал. Будучи человеком решительным, от рождения воспитанным отцом на мысли о том, что мужчина должен отвечать за свои слова и поступки и быть готов с оружием в руках защищать честь и жизнь свою, своей семьи и своего отечества, он с куда большей приязнью относился к доброй стали шашки или кинжала, чем к огнестрельному оружию. Последнее считал лицемерным и подлым, хотя и не отрицал его удобство, и владел им в полной мере, поскольку был человеком еще и разумным, и понимал, что броситься на танк с шашкой, конечно, очень смело, но равно и безнадёжно, причём не только для самого солдата, но, главное, для тех, кто за его спиной, о ком он должен думать вперёд всего.

Смерть на войне никогда не виделась Титову трагедией, потому что казалась естественной, верной. Что может быть правильней для офицера, нежели погибнуть, исполняя свой долг? Поэтому об отце, чью жизнь забрала Великая война, он хоть и грустил, но сдержанно и светло: понимал, что тот иначе не мог, и сейчас — там, где он находится после смерти, — подполковник Илья Титов пребывал в покое и мире.