– Ветер меняется, – заметил Мерри. – Снова с востока задувает. Холодновато здесь, наверху!

– Да, прохладненько, – отозвался Пиппин. – Боюсь, хорошая погода только подразнила и небо опять затянет тучами. А зря! Этот лохматый лес в лучах солнца совсем другой. Он мне даже начинает нравиться.

– Начинает нравиться? Поди–ка! Недурно, недурно, – послышался вдруг у них за спиной незнакомый голос. – Право же, вы очень любезны! Повернитесь–ка, повернитесь, дайте на вас поглядеть. Вот вы мне давно уже не нравитесь, но не будем спешить! Поворачивайтесь, поворачивайтесь!

Огромные узловатые руки опустились на плечи хоббитам, мягко, но властно повернули их кругом и подняли в воздух.

Хоббиты увидели перед собой удивительнейшее лицо, принадлежавшее не менее удивительному существу. Это был не то человек, не то тролль, великанского – не меньше четырнадцати футов – роста, и при этом крепкий и кряжистый. Голова у него была большая, несколько продолговатая и переходила прямо в туловище. Была на нем какая–нибудь одежда или нет, понять было трудно – серовато–зеленые складки на его груди и бедрах могли оказаться не тканью, а кожей или даже, если угодно, корой. По крайней мере, руки великана были обнажены и покрыты настоящей кожей – гладкой и смуглой. На ногах у существа было по семи пальцев, нижняя часть лица заросла длинной седой бородой, у корней жесткой, как прутья, а у кончиков пушистой, вроде мха. Но поначалу потрясенные Пиппин и Мерри не могли отвести взгляда от глаз древочеловека. Глаза эти внимательно и не торопясь изучали хоббитов. Карие, с зеленым огоньком в глубине, они, казалось, проникали в самые сокровенные уголки души. Пиппин не раз пытался описать свое первое впечатление от них, и вот что примерно у него получалось: «Глаза у него словно бездонные колодцы, а в колодцах – память целых тысячелетий и длинные, медленные мысли. Как будто все, что происходит здесь и сейчас, для него только искорки на поверхности, вроде как блестки солнца на листьях огромного дерева или рябь на воде очень, очень глубокого озера. Мне показалось, будто мы с Мерри нечаянно разбудили дерево, веками росшее и росшее себе из земли. Ну, не разбудили, наверное, потому что оно не совсем спало – оно, если хотите, просто жило само в себе, между кончиками своих корней и кончиками веток, между глубинами земными и небом, и вдруг проснулось – и смотрит на вас так же медленно и внимательно, как все эти бесконечные годы вглядывалось само в себя».

– Грумм, гумм… – проворчал низкий бас, напоминающий звук какого–то деревянного инструмента. – Странно, очень странно! Главное – не спешить. Но этого за мной и не водится. Не услышь я ваших голосов… Голоса мне пришлись по душе. Славные, славные голосочки. Они мне что–то напомнили – только вот не припомню что… Приметь я вас раньше, чем вы заговорили, – растоптал бы, не раздумывая. Решил бы, что вы – орки, просто ростом не вышли. И ошибку заметил бы не сразу. Диковинные вы создания, право же, диковинные! Корень и крона! Ничего не понимаю!

Пиппин по–прежнему ничего не понимал, но бояться уже не боялся. Под взглядом этих глаз он чувствовал себя как–то чуднo, это да, но страха совсем не испытывал, и любопытство не замедлило взять верх.

– Я тебя очень–очень прошу, – сказал он, – ответь, пожалуйста, кто ты такой? И что ты тут делаешь?

В глазах великана появилось непонятное, чуть–чуть уклончивое выражение; колодцы захлопнулись.

– Грумм! Нда, – прогудел низкий голос. – Ну что ж! Я – Энт[342], по крайней мере так меня многие называют. Да, да, именно Энт. С большой буквы. Но в то же время некоторые именуют меня Фангорн[343], а некоторые – Древобород. Древобородом меня и зовите.

– Энт? – удивился Мерри. – А что такое энт? Ты–то сам как себя называешь? Какое у тебя настоящее имя?

– Гу–у! – ответил Древобород. – Так им прямо возьми да сразу все и выложи! Не так скоро. И потом, сейчас вопросы задаю я, а вы извольте отвечать. Это вы явились ко мне, а не я к вам. Кто же вы такие? Что–то я не могу вас ни к кому причислить. В старых списках, которые я заучивал в юности, таких нет. Но то было очень, очень давно, и списки могли обновиться. Погодите–ка, дайте вспомнить…

Гу–ум… гум… гу–ум, гу–ум, гу–ум… Как бишь там? Рум–тум–тум, рум–тум–тум, румти–та–там… Да, это был очень длинный список! Но вас там нет.

– Похоже, старые списки взяли себе за правило о нас умалчивать! И в старых легендах нас нет, – посетовал Мерри. – И все же мы существуем довольно давно. А называемся мы хоббиты.

– Может, вставить в список еще строчечку? – предложил Пиппин.

Малые хоббиты, в норах живущие…

Допиши нас после первых четырех, после Больших, то есть после людей, и список исправлен!

– Хм! Ну что ж, годится, – прикинул Древобород. – Это можно. Значит, вы обитаете в норах? Это весьма мудро и благопристойно. Но кто называет вас хоббитами? По–моему, это звучит не по–эльфийски. А старые слова все идут от эльфов: с них зачиналась речь в Средьземелье.

– Никто нас хоббитами не называет. Это мы сами себя так зовем, – пожал плечами Пиппин.

– Гу–умм! Гм!.. Тише, тише! Зачем такая спешка? Сами?! Да разве можно выбалтывать такие вещи кому ни попадя? Так, чего доброго, невзначай проговоришься и назовешь свое настоящее имя!

– Но мы своих имен вовсе не скрываем, – удивился Мерри. – Я, например, Брендибэк, Мериадок Брендибэк, но меня часто называют просто Мерри.

– А я – Тукк, Перегрин Тукк, а попросту – Пиппин, или Пип.

– Гм–гм… Да вы, я гляжу, торопливый народ, – озадачился Древобород. – Ваше доверие, конечно, делает мне большую честь, но нельзя же держать душу нараспашку! Энт энту рознь, учтите! Кроме того, бывают существа, которые похожи на энтов, но на самом деле вовсе не энты… Значит, мне можно называть вас Мерри и Пиппин, верно я понимаю? Славные, славные имена. Но я вам своего настоящего имени открывать не стану[344] – во всяком случае, с этим мы еще подождем! – И в его глазах, прищуренных не то с хитрецой, не то с усмешкой, сверкнул зеленый огонек. – Во–первых, это отнимет слишком много времени: мое имя постоянно растет, а я живу на свете уже очень давно, так что оно успело вырасти в целую историю. На моем языке, на староэнтийском, так сказать, настоящее имя всегда рассказывает историю того, кто на него откликается. Это прекрасный язык, но, чтобы обменяться на нем словечком–другим, надо очень, очень много времени. Мы–то сами говорим только о вещах, которые стоят того, чтобы долго рассказывать, и того, чтобы долго слушать. Ну а теперь, – глаза его вдруг сделались яркими, совсем «здешними», сузились и остро посмотрели на хоббитов, – расскажите–ка мне: что творится в мире? И чем занимаетесь вы сами? Я ведь многое вижу, многое слышу, многое чую и узнаю по запаху. Все это а–лалла–лалла–румба–каманда–линд–ор–бурумэ… Прошу прощения: мое название гораздо длиннее, но я не знаю, как его перевести… Ну, словом, речь идет о том, что происходит, когда я стою здесь ясным утром и размышляю о солнце, о траве, что растет за лесом, о лошадях и облаках, словом, обо всем, что отсюда видно. Что творится в мире? Чем занят Гэндальф? А эти, как их – бурарум! – в груди у него глухо зарокотало, будто кто–то вразнобой нажал несколько клавиш на огромном органе, – эти, орки, и тот, из молодых, Саруман в своем Исенгарде? Иной раз я люблю послушать, что в мире нового. Только не слишком спешите!