Великий штурм, начавшийся в полночь, все еще продолжался. Грохотали барабаны. С севера и юга на стены города накатывались новые и новые неприятельские отряды. Исполинские звери, мумакилы[548] Харада, залитые кровавыми отсветами и похожие на движущиеся дома, тащили сквозь бреши в линии огней громадные осадные башни и камнеметы. Однако предводитель этого войска не слишком беспокоился о том, что происходит у стен, сколько бойцов падет на поле боя и какая их постигнет гибель. Он хотел только прощупать, силен ли еще город, и заставить гондорцев сражаться сразу во многих местах. Ворота – вот куда был нацелен главный удар! Пусть крепкие, пусть кованные из стали и железа, пусть защищенные башнями и бастионами из крепчайшего камня – они служили ключом ко всему, ибо это было единственное уязвимое место в неприступной стене Минас Тирита.

Барабаны загрохотали громче. В небо взвились языки пламени. Через поле поползли тяжелые машины. В середине, в самой гуще врагов, покачивался на цепях гигантский таран – толстый ствол исполинского дерева в сотню локтей длиной. Долго оковывали его металлом в подземных кузницах Мордора! Безобразно ощеренной волчьей головой из черной стали венчалось это страшное орудие, и заклятья, вытравленные на лбу чудовища, несли гибель всему живому. Звался таран, в память о легендарном Молоте Подземных Царств, Грондом[549]. Звери–великаны влекли его, кругом толпились орки, а следом шагали горные тролли, направлявшие удар.

У Ворот врагов ждал отпор: их встретили рыцари Дол Амрота и самые стойкие из гондорских воинов. В нападающих полетели стрелы и дротики. Осадные башни заваливались набок и вспыхивали как факелы, площадь перед Воротами покрылась обломками машин и телами убитых, но, словно гонимые общим безумием, орки сотнями заполняли освободившиеся места.

Гронд полз вперед. Огонь не брал его. Время от времени то одного, то другого муумака охватывало безумие, и он топтал приставленных к нему орков, но это мало что меняло – трупы отшвыривали, и на место раздавленных вставали новые солдаты.

Гронд полз вперед. И вдруг барабаны бешено загремели. Над горами трупов возникла огромная фигура всадника, закутанного в черное. Медленно переставляя копыта, наступая на мертвые тела, черный конь направился к Воротам. На стрелы и дротики всадник не обращал внимания. У Ворот он остановился и поднял над головой длинный бледный меч. И осажденных, и осаждающих охватил страх. У всех опустились руки. Тетивы смолкли. На мгновение у Ворот воцарилась тишина.

И тут же снова загремели барабаны. Мощные руки троллей подтолкнули Гронд к Воротам и раскачали. Таран ударил в створки, и над городом, словно гром по небу, прокатился гул. Но железные створки и стальные столбы Ворот выдержали удар. Тогда Черный Полководец приподнялся в стременах и страшным голосом выкрикнул на забытом языке неведомое заклятие – грозное, неумолимое, насквозь пронзающее сердца и камни.

Трижды прокричал он заклятие; трижды раскатился над городом удар тарана. На третьем ударе Главные Ворота Гондора не выдержали. Словно встретив страшное заклятие призрака грудью и не устояв перед ним, они пошли трещинами. Сверкнула ослепительная молния, и створки грудой железа обрушились на землю.

Предводитель Назгулов двинул коня вперед. Высокий черный силуэт замаячил на огненном фоне, как тень последнего, окончательного поражения. Предводитель Назгулов двинул коня вперед и не торопясь въехал под арку, на камни мостовой, куда враг не ступал еще ни разу. У Ворот не осталось ни единой живой твари: все бежали.

Впрочем, нет. Не все. На пустой площади перед Воротами, безмолвный и неподвижный, восседал Гэндальф верхом на Скадуфаксе. Из всего свободного лошадиного племени один только Скадуфакс мог побороть в себе ужас перед Черным Всадником. Спокойно, не шевелясь, стоял он под седоком, словно каменное изваяние с улицы Рат Динен.

– Ты не войдешь сюда, – произнес Гэндальф, и огромная черная тень остановилась. – Возвращайся в уготованную тебе бездну. Уходи! Пади в небытие, которое ждет тебя и твоего Повелителя. Прочь!

Черный Всадник отбросил капюшон, и – диво! – на голове у него сверкнула корона, но лица под нею не было. Меж короной и широкой черной мантией, покрывавшей плечи Всадника, перебегало пламя. Из невидимых уст раздался мертвящий смех.

– Старый дурень! – молвил Всадник. – Старый безмозглый болтун! Мой час пробил. Или ты не узнаёшь своей смерти? Она перед тобой. Умри, и проклинай вотще!

Он высоко поднял меч, и по клинку сверху вниз побежало пламя.

Гэндальф не двигался. И вдруг в каком–то дальнем дворе на одном из верхних ярусов прокричал петух[550]. Громко, надрывно, не заботясь ни о колдовских чарах, ни о войне, птица приветствовала новый день, ибо там, за гибельными тучами, на землю спешил рассвет.

И тут же как бы в ответ крику петуха издалека, с севера, донеслись новые звуки. Трубный зов грянул[551]. Эхо разнесло по глухим склонам грозный клич рога. Дрогнули горы. То подходили роханцы.

Тьма стояла – хоть глаз выколи. Выглянув из–под одеяла, Мерри осмотрелся, но ровным счетом ничего не увидел. Ночь была душная, ни ветерка, и все же деревья, скрытые мглой, вздыхали и шелестели. Хоббит приподнял голову – и снова услышал тот же самый странный звук. Можно было подумать, что вдали, на поросших лесом холмах и горных склонах, приглушенно рокочут барабаны. Временами барабаны затихали, но вскоре опять принимались за свое – только звук доносился уже с другой стороны. Мерри оставалось только гадать – слышат этот стук часовые или нет? Не видно было ни зги, но хоббит хорошо знал, что находится в самом центре лагеря Рохирримов. Пахло конским потом; под копытами то и дело переступавших с ноги на ногу лошадей мягко шуршала опавшая хвоя. Войско стояло в сосновом лесу у подножия горы–маяка Эйленах, высоко вздымавшейся над грядами лесистых холмов Друадана[552], что тянулись вдоль большого тракта через весь Восточный Анориэн. Несмотря на усталость, заснуть Мерри не мог. Вот уже четыре дня скакал он с Рохирримами, и сгущающаяся мгла все больше давила ему на сердце. Он не переставал удивляться себе – дернула же его нелегкая ввязаться в это дело, когда он с полным правом мог остаться в Эдорасе, тем более что таков был приказ самого государя. Интересно, знает ли старый Король о его самовольном поступке, а если знает, то очень ли гневается? Может, не очень? Казалось, Дернхельм и командир его эореда Эльфхельм[553] понимают друг друга без слов. Командир и его люди не обращали на Мерри никакого внимания, а если он сам с ними заговаривал – делали вид, что не слышат. К нему относились так, как если бы он и вправду был просто лишней торбой, притороченной к седлу Дернхельма. От самого Дернхельма утешения ждать было нечего: он за всю дорогу не произнес ни единого слова. Мерри ощущал себя обузой для роханцев, малой букашкой, и ему было так одиноко! Тем временем над войском сгущались тучи: дорога становилась опасной. До внешней стены, широким кольцом опоясывавшей Минас Тирит, оставался неполный день пути. Теоден выслал разведчиков. Некоторые не вернулись; остальные в спешке прискакали назад с известием, что дорогу удерживает враг, – в пяти верстах к западу от горы Амон Дин по обеим сторонам дороги стояла неприятельская армия, и ее передовой отряд уже выступил навстречу роханцам: теперь–де он всего в каких–нибудь трех лигах от лагеря. А холмы и леса вдоль тракта прочесываются орочьими патрулями… Сейчас – а перевалило уже за полночь – Король с Эомером держали совет.

Мерри захотелось потолковать с кем–нибудь, и он вспомнил Пиппина. Спокойнее от этого не стало – скорее неуютнее. Бедный Пиппин, запертый в огромном каменном городе! Как ему, должно быть, страшно и одиноко! Вот если бы Мерри был настоящим, большим всадником вроде Эомера, – он протрубил бы в рог или что–нибудь в этом роде и галопом помчался бы на выручку… Но что это? Хоббит сел, навострив уши. Барабаны загремели снова – теперь уже совсем рядом… Вдруг прямо над головой раздались приглушенные голоса и меж стволов мелькнули тусклые пятна полузатененных фонарей. Люди, спавшие рядом, зашевелились.