Теоден молчал. Глядя на его лицо, никто не смог бы сказать, сомнения его одолевают или гнев. На этот раз не выдержал Эомер.
– Выслушай, о Повелитель! – вскричал он. – Вот она – опасность, о которой предупреждал нас Гэндальф! Неужели кони домчали нас к победе только затем, чтобы мы, хлопая глазами, внимали речам этого старого лиса, помазавшего свой раздвоенный язык сладким медом? Так заговорил бы волк, окруженный сворой собак, обрети он дар речи. Ну чем, чем он может помочь тебе? Ему надо любой ценой вывернуться, вот и все. Неужели ты вступишь в переговоры с этим предателем и убийцей? Вспомни Теодреда, вспомни Брод, вспомни могилу Гамы, что в Хельмской Теснине!
– Если говорить о раздвоенных языках, то что сказать про твой, змееныш? – повернулся к нему Саруман, и на этот раз в его глазах явственно полыхнул гнев. – Впрочем, не будем ссориться, Эомер, сын Эомунда. – И его голос смягчился снова. – Каждому свое. Тебе – бранная доблесть, шум сражений; ты заслужил на этом поприще высшую честь и славу. Убивай тех, кого укажет тебе твой повелитель, и не посягай на большее. Не вмешивайся в государственные дела, в которых еще так мало смыслишь. Может, когда–нибудь ты сам сделаешься королем и поймешь, что державный владыка должен быть вдвойне благоразумен, выбирая себе друзей. Дружба Сарумана и могущество Орфанка – не такая уж мелочь. От них нельзя отмахнуться, даже если в прошлом между нами и были недоразумения, неважно, взаправдашние или надуманные. Вам удалось выиграть битву, но не войну, да и то с помощью весьма сомнительного союзника, рассчитывать на которого больше не приходится. Как знать – быть может, завтра ваш черед и, встав поутру, вы застанете Тень Леса у собственного порога? Лес своеволен, беспощаден и людей не жалует. Неужели, о король Рохана, я заслужил имя убийцы лишь за то, что пали твои доблестные воины, хотя пали они в честном бою? Раз уж началась война – напрасная война, и я пытался избежать ее, – жертвы были неизбежны. Если ты по–прежнему назовешь меня убийцей, я отвечу тебе, что в таком случае род Эорла запятнан кровью с головы до пят, ибо счет войнам, которые вели вы, давно потерян, и не раз случалось, что вы первыми нападали на ослушных и дерзких соседей. А победив, разве не заключали вы с ними мира и разве когда–нибудь жалели об этом мире? Ответь же мне, король Теоден: будем мы с тобой жить в мире и дружбе или нет? Решать нам с тобой, и никому другому!
– Воистину, мы хотим мира, – проговорил Теоден с явным усилием, хрипло и сдавленно. Среди всадников раздались радостные восклицания, но Король поднял руку и уже другим, ясным голосом продолжал: – Мы хотим мира, и у нас будет мир – но не прежде, чем мы уничтожим все, что создали ты и Черный Властелин, которому ты служишь и в руки которого ты хотел предать нас. Ты лжец, Саруман, и совратитель людских сердец. Ты протягиваешь мне руку, но вместо руки я вижу коготь Мордора. Он холоден и беспощаден. Даже будь та война, что ты развязал, справедливой – а она не была справедливой, ибо вся твоя мудрость не дает тебе права помыкать мной и моим народом ради собственной выгоды! – чем оправдал бы ты факелы, спалившие хижины жителей Западного Фолда, что скажешь об убитых детях, которые остались на пепелище? Зачем твои зверолюди изрубили на куски мертвое тело Гамы, когда он пал у ворот Хорнбурга? Нет, я заключу мир с тобой и Орфанком не раньше, чем ты повиснешь на веревке в окне этой Башни на потеху своему воронью! Род Эорла на меньшее не согласится. Я всего только младший потомок великих владык прошлого, но я не собираюсь лизать тебе руку. Поищи кого–нибудь другого. Боюсь только, что твой голос потерял прежнюю силу!
Всадники смотрели на Теодена, будто пробудившись ото сна. После музыки Сарумановых речей голос Короля показался им карканьем охрипшего старого ворона. Но Саруман утратил власть над собой, не сдержал ярости и резко перегнулся через решетку балкона, словно хотел ударить Короля посохом по голове. Многим даже показалось, что чародей на миг превратился в змею, готовую к прыжку.
– Это я повисну на веревке на потеху воронью?! – зашипел он, да так, что все вздрогнули, – столь внезапной и безобразной была происшедшая с ним перемена. – Да ты, я гляжу, впал в детство! Что такое двор Эорла? Душная лачуга, крытая соломой, где твои головорезы, напившись до скотского состояния, горланят грубые песни, а их отпрыски ползают под столом и обнимаются с вонючими псами! Вот по тебе – да, по тебе действительно плачет веревка! Но ничего, петля уже затягивается. Тот, у кого она в руках, не будет спешить, но в конце концов сдавит тебе горло так, что ты уже не вздохнешь. Болтайся же в этой петле, если на то твоя воля! – Голос Сарумана изменился: чародей постепенно овладевал собой. – Не знаю, право, зачем я трачу слова, откуда у меня столько терпения? Не нужен мне ни ты, Теоден–табунщик, ни твоя горе–армия, которая бежит с поля боя так же резво, как и наступает. Много воды утекло с тех пор, как я впервые предложил тебе стать моим союзником, хотя ты не заслуживал этой чести ни умом, ни доблестью. Сегодня я повторил свое предложение, чтобы те, кого ты ведешь на верную гибель, увидели наконец, на каком перепутье они стоят. Ты предпочел самохвальство и грубую брань. Да будет так! Возвращайтесь в свои стойла!
Но ты, Гэндальф! О тебе одном я скорблю теперь по–настоящему. Мне поистине стыдно за тебя. Как можешь ты якшаться с этой чернью? Ведь ты горд, Гэндальф, и ты имеешь право на гордость: мысли твои благородны, взгляд зорок, а ум проницателен. Прислушаешься ли ты к моему совету?
Гэндальф пошевелился и посмотрел наверх.
– Разве ты не все сказал при нашей последней встрече? – спросил он Сарумана. – Или ты хочешь взять свои слова обратно?
Саруман помолчал.
– Взять обратно? – повторил он в раздумье. Казалось, он очень удивлен. – Взять обратно? Ради твоего же блага хотел я дать тебе тогда добрый совет, но ты слушал меня вполуха. Ты горд и не любишь, когда тебе дают советы. Осудить тебя за это трудно: ведь ты так мудр! Но в тот раз, думается мне, ты все–таки ошибся. Ты не пожелал меня понять. Я хотел совсем другого! Боюсь, я тогда утратил терпение – так желал я обратить тебя в свою веру… Поверь, я глубоко сожалею о случившемся. Право же, я не питаю к тебе вражды. Даже теперь я готов обнять тебя, хотя ты явился к моему порогу с толпой невеж и насильников. Да разве я мог бы держать на тебя зло? Разве мы не принадлежим к одному высокому древнему братству, к избранному кругу Мудрейших Средьземелья? Дружба нам выгодна, выгодна взаимно. Мы еще могли бы кое–что сделать вместе – например, внести в этот мир немного порядка. Постараемся же понять друг друга, не кивая на тех, кто стоит ниже нас. Пусть они ждут наших решений! Во имя общего блага я готов забыть прошлое и принять тебя. Будешь ли ты держать со мной совет? Поднимись ко мне!
Саруман вложил в эту последнюю попытку столько сил, что потрясены и сокрушены были все до единого. На этот раз чары подействовали совершенно иначе. Добрый, великодушный король устало выговаривал оступившемуся, но все еще любимому вельможе, и самые упреки в устах милостивого самодержца казались лаской. Не к ним, не к свидетелям обращены были эти ласковые речи. Все остальные просто подслушивали под дверью, как невоспитанные дети, как столпившиеся у запертых ворот туповатые слуги, чей удел – выхватывать из разговора высших немногие понятные слова и силиться угадать по обрывкам беседы, как отразятся на их маленьких судьбах дела великих мира сего. А эти двое – Саруман и Гэндальф – вылеплены были из более благородной глины, чем все короли на свете. Оба были бесконечно мудры, оба внушали благоговение и трепет. Отныне они объединятся. А как же иначе? Гэндальф поднимется в Башню, и в покоях Орфанка состоится совет. Они будут обсуждать вещи, которых черни не понять никогда… Дверь затворится, а всем прочим останется смиренно дожидаться внизу и гадать: накажут их или повелят работать? Даже Теодена посетила на миг тень сомнения, тут же облекшаяся в отчетливую мысль: «Он предаст нас. Он войдет, и мы пропали».
