Рассвет открыл глазам путников, что земля вокруг уже не так истерзана и пустынна. Слева по–прежнему угрожающе и величественно темнели горы, но дорога – теперь, в свете утра, ее было хорошо видно – все больше уклонялась от черных подножий, отгораживаясь от них пологими склонами, которые, словно темным обволоком туч, сплошь были покрыты угрюмым лесом. По другую сторону дороги, там, где шли хоббиты, простиралась бугристая вересковая пустошь, где топорщились кизил, ракитник и еще какие–то неизвестные кустарники. Кое–где рощицами, по две и по три, высились корабельные сосны. Почти забыв про усталость, хоббиты снова воспряли духом: всей грудью они вдыхали свежий, смолистый воздух, напоминавший о холмах далекого Северного Предела. Как хорошо было получить отсрочку и оказаться в этой земле, которая досталась Черному Властелину всего несколько лет назад и не успела еще полностью прийти в запустение! Но они помнили и об опасности, о Черных Воротах, которые все еще были рядом, хотя мрачные громады гор скрыли их от взгляда. Нужно было отыскать надежное укрытие, где путники могли бы спрятаться от недобрых глаз и дождаться темноты.

День прошел неспокойно. Хоббиты поглубже зарылись в вереск и считали томительные часы, похожие друг на друга как две капли воды. Тень гор еще падала на них, да и солнце пряталось в дымке. Правда, несколько раз Фродо удалось заснуть настоящим, глубоким и мирным сном – теперь он полностью доверял Голлуму, а может, слишком устал, чтобы следить за ним. Иное дело – Сэм. Даже убедившись, что Голлум спит как убитый, правда, постанывая и вздрагивая (ему снились какие–то свои, голлумовские, потайные сны), верный слуга почти не решался задремать. Впрочем, причиной бессонницы мог быть и голод: Сэм начинал не на шутку тосковать по домашней пище, из печи, с пылу да с жару…

Когда тени смешались и слились в одну сплошную серую мглу, хоббиты и Голлум снова выступили в путь. Вскоре Голлум решился вывести хоббитов на дорогу. Теперь они пошли быстрее, но возросла и опасность. Слух чутко ловил шорохи: в любую минуту впереди или сзади можно было ждать цоканья копыт или грохота сапог. Но за ночь ни пеших, ни конных на пути не встретилось.

Дорога была проложена во времена давно забытые[433]. Вблизи Мораннона ее, видимо, подновляли, но уже верстах в сорока от Ворот дикая природа брала свое. Впрочем, следы трудов человеческих еще не исчезли, и старые камни мостовой лежали на прежних местах, образуя, как и раньше, прямую, точно стрела, линию, вытянутую строго на юго–запад. Когда на пути вставал невысокий холм, дорога прорезала его насквозь, если же приходилось пересекать ручей или овраг – взбегала на каменный виадук древней работы, широкий и изящный. Но мощеный участок вскоре кончился. В кустах еще белел изредка обломок колонны, под ногами нет–нет да попадалась растрескавшаяся, покрытая мхом плита, но буйно разросшийся вереск, пышный подлесок и папоротник–орляк так густо заткали обочины, не брезгуя и самой дорогой, что в конце концов она превратилась в обыкновенный заброшенный проселок. Однако и проселок по–прежнему никуда не сворачивал и вел к цели наикратчайшим путем.

Вверившись дороге, путники вскоре достигли северной границы края, который люди называли Итилиэном[434], – благословенной страны взбирающихся по кручам лесов и стремительных водопадов. Ночь стояла дивная, с полной луной и звездами; хоббитам казалось, что воздух становится все благоуханнее. По недовольному сопению и бормотанию Голлума нетрудно было догадаться, что он тоже чует это, но радости отнюдь не испытывает. С первыми признаками рассвета маленький отряд снова остановился.

Дорога, прорезая скальный выступ, проходила по глубокой и длинной расселине, склоны которой ближе к середине становились совершенно отвесными. Неподалеку от выхода из расселины хоббиты нашли удобный подъем, вскарабкались на западный склон и осмотрелись.

Когда рассвело окончательно, хоббиты увидели, что горы широкой дугой отступили к востоку. По другую сторону уходили вниз пологие склоны, терявшиеся в смутной дымке. Всюду были рассыпаны небольшие рощицы, отделенные друг от друга привольными полянами. Среди источающих смолу елей, кедров и кипарисов красовались еще какие–то хвойные деревья, о которых в Заселье и не слыхивали, а залитые светом лужайки изобиловали душистыми травами и кустарниками. Ривенделл и родное Заселье уже много дней как остались далеко на севере, но только теперь, в этом краю, защищенном горным хребтом от холодных ветров, хоббиты почувствовали, как изменился климат. Здесь уже царила весна: пласты мха и дерна зазеленели молодыми побегами, лиственницы выпустили светлые, нежные пальчики. Птицы пели, и трава пестрела мелкими цветами. Итилиэн, обезлюдевший сад Гондора, даже одичав, хранил старинное очарование, словно растрепанная, но по–прежнему прекрасная дриада.

К югу и западу от Итилиэна простиралась теплая, солнечная долина Андуина. От восточных ветров этот край заслоняла, не закрывая солнца, горная цепь Эфел Дуат, с севера защищали скалы Эмин Муйла, но с юга Итилиэн целиком открыт был теплым, влажным морским ветрам. Здесь во множестве сохранились деревья–великаны, посаженные еще в незапамятные времена. За этими патриархами давно уже никто не ухаживал, и они медленно дряхлели в окружении буйного, многочисленного и беспечного потомства. Тесной стеной стояли тамариски и остро благоухающие камедью мастиковые деревья, оттененные темной глянцевой зеленью маслин и лавров; кое–где можно было набрести на куст можжевельника или на целую миртовую рощицу; выстреливали из земли жесткие стебли чабера, густой, ползучий тимьян опутывал камни плотным ковром; голубыми, красными, бледно–зелеными звездочками цвел в траве шалфей, кудрявилась свежепроклюнувшаяся дикая петрушка, пускал первые побеги пахучий майоран. Сэм примечал среди пестрого многотравья немало диковин: некоторых запахов он не знал, а некоторых трав не видывал. По обрывам уже расползались камнеломка и очиток, на полянах проснулись первоцветы, у корней деревьев белели целые россыпи нарциссов, и бесчисленные лилии кивали полураскрывшимися головками из густой темной травы по берегам горных речек, что приостанавливали свой бег к Андуину в разлившихся по прохладным ложбинам озерцах.

Путники сошли с дороги и спустились немного вниз по горному откосу. Они путались в густой, высокой траве, продирались сквозь заросли, и в ноздри им бил острый, пряный запах. Голлум кашлял и вполголоса бранился; что касается хоббитов, то они дышали полной грудью, всласть. Один раз Сэм даже рассмеялся – просто так, от радости. Шли они вдоль быстрого ручейка, что вскоре привел их к озерцу, заполнившему неглубокую лощину среди камней. В древности здесь был каменный бассейн; теперь его разрушенные стены заткал мох и увили побеги шиповника. Вокруг бассейна стройными рядами взвились из перегноя сабли ирисов, а на темной, блестящей от мелкой ряби воде раскинулись листья кувшинок; озерцо было глубоким, чистым, и через дальний край каменного овала, еле слышно журча, сочилась вода.

Хоббиты умылись и напились свежей воды из ручья там, где он стекал в озерцо. Утолив жажду, они отправились на поиски укромного местечка – отдохнуть и скрыться от посторонних глаз: как ни прекрасен казался этот край, ныне им владел Враг. От дороги они отошли всего на каких–нибудь несколько шагов, а уже успели наткнуться на шрамы древних сражений и свежие раны, нанесенные лесу руками орков и других гнусных приспешников Черного Властелина: тут среди кустов зияла ничем не прикрытая яма с мусором и объедками, там медленно умирало неизвестно зачем срубленное дерево, сверху донизу изрезанное ножом. Среди зловещих рун можно было разглядеть грубое изображение глаза.

Сэм, углубившийся в заросли на дальнем берегу озерца, так увлекся, разглядывая незнакомые травы и деревья, что позабыл о Мордоре – но тут же получил напоминание о том, что опасность никуда не исчезала. Он наткнулся на черный круг выжженной травы, посередине которого громоздилась целая груда обугленных костей и черепов. Зелень уже успела набросить на них свое покрывало, и быстро ветвящиеся побеги вереска, ломоноса и шиповника постепенно подбирались к этим жутким свидетелям чудовищного пира. Однако следы огня были свежими… Сэм поспешил возвратиться к остальным, но ничего не сказал им о находке: кости лучше было оставить в покое – не хватало, чтобы Голлум полез копаться в них!