Эовейн сильно побледнела и долго глядела на него, не проронив ни слова, будто пораженная его словами в самое сердце. Все остальные хранили молчание.

– Стало быть, ты идешь за смертью, Арагорн? – проговорила наконец Эовейн. – Кроме смерти, ты ничего не найдешь на этой Тропе. Мертвые не пускают к себе живых.

– Может статься, меня они пропустят, – молвил Арагорн. – Во всяком случае, мой долг – испытать судьбу. Другого пути у меня нет.

– Но это же безумие! – воскликнула Эовейн. – Твои спутники – славные и могучие воины. Не в царство смерти должен ты вести их, а на поле битвы, где каждый на счету! Останься и поезжай с моим братом, прошу тебя! Тогда сердца наши просветлеют и ярче разгорится наша надежда.

– Это не безумие, госпожа, – возразил Арагорн. – Я вступаю на путь, который мне назначен. Те же, кто следует за мной, решились на это добровольно – я их не понуждал. Если они пожелают, то могут остаться здесь и позже отправиться на войну вместе с роханцами. Тогда я пойду один, ибо таков мой долг.

Разговор оборвался, и остаток трапезы прошел в молчании, хотя Эовейн смотрела на Арагорна неотрывно, и все замечали, что она испытывает душевную муку и смятение. Наконец гости встали из–за стола, поклонились хозяйке в пояс и, поблагодарив ее за гостеприимство, отправились отдыхать.

Арагорн подходил к шатру, который он разделял с Леголасом и Гимли, когда за его спиной вдруг послышались шаги и его окликнули. То была Эовейн. Арагорн обернулся, и она показалась ему нежным мерцанием в ночи, ибо одета она была в белое; но глаза ее горели огнем решимости.

– Арагорн, зачем ты идешь дорогой смерти? – тихо спросила она.

– Я должен, королевна, – мягко ответил он. – Только так могу я совершить то, что предназначено мне совершить в войне против Саурона. Я не сам выбираю опасные тропы, о Эовейн! Если бы я мог вернуться туда, где осталось мое сердце, я был бы сейчас далеко на севере, в блаженной долине, которая зовется Ривенделл.

Эовейн молчала, словно пытаясь угадать скрытый смысл его слов, – и вдруг положила руку ему на плечо.

– Ты суров и тверд в решениях, господин мой, – сказала она. – Такие, как ты, добывают себе великую славу. – И прибавила, помедлив: – Если тебе суждено идти по этой дороге, позволь мне отправиться с тобой! Мне наскучило отсиживаться по горным долинам, и я хочу встретить опасность в битве, лицом к лицу.

– Твой долг – быть со своим народом, – возразил Арагорн.

– Долг! Опять долг! Только и слышу, что о долге! – воскликнула Эовейн. – Разве я не из рода Эорла? Мне пристало носить оружие, а не ходить в няньках. Я слишком долго предавалась ожиданию, и шаги мои были нетверды. Но теперь, когда я прочно стою на ногах, – разве не могу я сама распорядиться своей судьбой?

– Немногим удается сделать это с честью, – возразил Арагорн. – Разве на тебе не лежит бремя власти, разве не тебе выпало печься о твоем народе, пока Король воюет? Избери Теоден не тебя, а кого–нибудь другого, скажем одного из военачальников, разве тот смог бы так легко сбросить с плеч свои обязанности, даже если бы они ему смертельно наскучили?

– Но почему выбор всегда падает на меня? – горько воскликнула Эовейн. – Почему я вечно должна оставаться дома, когда всадники скачут в бой? Они добудут себе славу, а я так и буду до самой смерти следить за хозяйством, принимать гостей и готовить им стол и ночлег. Разве это справедливо?

– На этот раз, – молвил Арагорн, – может случиться, что с поля битвы не вернется никто. В этом сражении понадобится мужество без оглядки на славу, ибо никто никогда не узнает, какие подвиги совершили павшие, в последний раз выступив на защиту своего дома… Но ведь подвиг остается подвигом, даже если его некому воспеть.

Эовейн отмахнулась:

– Все твои слова значат только одно: ты женщина и твое место – в доме. Когда мужчины, стяжав себе славу, погибнут, тебе дозволено будет – пожалуйста! – сгореть вместе с этим домом, который больше никому не будет нужен. Но я не служанка, я – из рода Эорла. Я умею сидеть в седле, владею мечом и не боюсь ни боли, ни смерти.

– Чего же ты боишься, госпожа?

– Неволи, – бросила она. – Я боюсь просидеть всю жизнь под замком, боюсь дождаться дня, когда усталость и годы примирят меня с тюрьмой, когда надежда совершить великое исчезнет, забудется и перестанет волновать сердце.

– Но ты хотела, чтобы я отказался от пути, который я выбрал, только потому, что он кажется тебе опасным, – разве не так?

– Советовать – другое дело, – гордо вскинула голову Эовейн. – И я вовсе не отговариваю тебя от опасных путей. Я зову тебя в бой, где твой меч сможет завоевать тебе победу и славу. Ненавижу, когда лучшее гибнет понапрасну!

– Я тоже, – сказал Арагорн. – Потому я и говорю тебе, Эовейн: останься. Идти на юг тебя не обязывает ничто.

– Тех, кто идет с тобой, тоже ничто не обязывает, но они все–таки идут – потому, что хотят быть с тобой… потому, что любят тебя!..

Она повернулась и скрылась в ночной тьме.

Небо светлело, но солнце, всходившее за высоким восточным хребтом, еще не появлялось. Дружина была уже на конях, и Арагорн тоже собирался вскочить в седло, когда королевна Эовейн пришла проститься с ними. На ней были доспехи всадника, у пояса висел меч. В руке она держала кубок. Пожелав гостям счастливого пути, она пригубила вино, протянула кубок Арагорну, – и он осушил его до дна и сказал:

– Прощай, королевна Рохана! Я пью за благоденствие твоего рода, за твое счастье и за счастье твоих подданных. Передай своему брату: может быть, по ту сторону Тени мы с ним еще встретимся!

Гимли и Леголасу, стоявшим рядом, почудилось, что Эовейн готова расплакаться. Они привыкли видеть ее гордой и строгой; тем тяжелее было им смотреть на нее теперь.

Но она спросила:

– Так ты едешь, Арагорн?

– Да, госпожа.

– И по–прежнему не разрешаешь мне сопровождать тебя?

– Нет, госпожа моя, я не имею права сделать этого без ведома Короля и твоего брата. Но они появятся здесь не раньше завтрашнего вечера, а я не могу терять ни минуты. Прощай!

Эовейн опустилась на колени.

– Молю тебя, Арагорн! – произнесла она.

– Нет, госпожа! – твердо ответил Арагорн.

Он поднял Эовейн с коленей, поднес ее руку к губам, поцеловал – и, вскочив в седло, не оглядываясь поскакал прочь. Лишь те, кто хорошо знал его, видели, какую боль он унес в сердце.

Эовейн стояла словно каменная, уронив руки и глядя вслед конному отряду, пока последний воин не скрылся в черной тени Двиморберга, Заклятой Горы, где находились Ворота Мертвых.

Наконец она повернулась и, спотыкаясь, словно пораженная слепотой, побрела назад. Никто из роханцев не был свидетелем прощания: охваченные страхом, люди затаились в шатрах, не решаясь выйти, пока не разгорится день и не исчезнут из вида чужаки, которые не боятся Мертвых.

Были и такие, кто ворчал недобро:

– Разве это люди? Это эльфийские призраки! Пусть идут туда, где им место, в темные урочища, и не возвращаются. Время и так нелегкое!

Солнце еще не поднялось над высоким черным гребнем Заклятой Горы, и Дружину окружал полумрак. Страх начал закрадываться в сердца всадников сразу, как только кончилась гряда старых камней и отряд въехал в урочище Димхолт, заросшее темным лесом. Когда кони вступили в тень черных деревьев, склонившихся над дорогой, даже Леголасу стало не по себе. Впереди открывался вход в темную, глубокую расселину, а посреди дороги, как перст, возвещающий гибель, высился огромный камень.

– Кровь стынет, – пробормотал Гимли.

Остальные промолчали. Голос гнома глухо упал на влажную хвою, устилавшую землю под ногами. Кони отказывались идти дальше зловещего камня; всадникам пришлось спешиться и вести их в поводу. Один за другим спустились Арагорн и его спутники в расселину – и оказались перед каменной стеной, в которой, словно пасть самой Ночи, зияли разверстые Черные Ворота. Над входом смутно виднелись неясные символы, а изнутри, словно серый туман, выползал страх.