Придя в себя, он толкнул правую дверь. Она вела на ту же улицу (так ему показалось), но собаки-свиньи не было и в помине.

Гомбо вышел на крыльцо и огляделся. Солнце стояло в зените. На небе ни облачка. Безукоризненно прямая линия одно- и двухэтажных домов тянулась с севера на юг, с обеих сторон пропадая за горизонтом. Одна улица, и все… Где же город? Как он попал в эту… в это место? Дома утопали в зелени, на грядках что-то росло. Дышалось легко. Воздух был пропитан ароматом цветущей черемухи.

Он сам не понял, как пошел. Ну и слава богу. Если бы стал думать, до сих пор стоял бы на месте, как осел, выбирая направление…

Дорога была фунтовая, хорошо утрамбованная. Людей не было. Вообще не ощущалось никакой жизни, лишь изредка слышался отдаленный собачий лай. Дома не казались брошенными. Все они были разными и одновременно похожими, будто построенными по одному проекту. Но одни были с надстроенными вторыми этажами, чисто побеленные и покрашенные, а другие, не тронутые хозяевами со времен строительства, ветшали, разрушались и выглядели убого, хотя и в них угадывалось родство с двухэтажными холеными красавцами. Несколько раз он видел дома-калеки, недоеденные пожаром, и уже явно нежилые развалины, заросшие лопухом и крапивой.

Гомбо шел и глазел. Глазел и шел… Черт его знает почему, но ему уже стало все равно, придет он куда-нибудь или нет. Сам процесс ходьбы и созерцания нескончаемых строений захватил его полностью.

Изредка в памяти всплывали образы недавнего кошмара. Что, если он спит теперь (это было похоже на сон), а то, что считал кошмаром, — явь? Может быть, он лежит сейчас, заживо погребенный, потерявший от удушья сознание, а эта улица, весь этот мир лишь его предсмертный бред?

Тогда Гомбо ускорял шаг, находил дом посимпатичней, останавливался, рассматривал детали отделки и трогал теплый чугун ограды. Это помогало. Гладкий, покрытый черным лаком чугун был самым надежным доказательством реальности происходящего.

Он не знал, сколько шел — может, пять часов, а может, всего час, когда понял, что оказался у цели. Откуда взялась такая уверенность? И этого он не знал.

Дом, перед которым он остановился, отличался от остальных, и не только тем, что построен был в форме юрты. Одна его половина была чистенькая, свежевыбеленная, а другая — вся закопченная, обгорелая, с двумя овальными чистыми пятнами. Гомбо подошел ближе. Это были не пятна, а портреты. На одном взлохмаченный злой старик, до сердитых глаз заросший седой бородой, на другом старушка с аккуратно прилизанными, тоже седыми волосами, глаза которой так и лучились добротой и пониманием. Глядя на эту бабушку, хотелось уткнуться лицом в ее колени, ощутить запах чистой, выцветшей от многолетней стирки юбки и какого-то глубочайшего сочувствия, не нуждающегося в словах, и плакать. Ни о чем конкретном. Просто плакать, чувствовать ее руку на своей голове и знать, что вместе со слезами из души уходит скверна… Жаль, у Гомбо никогда не было такой бабушки, тем более и она, и злой старик черты лица имели вполне европейские…

Ощутив спиной чей-то взгляд, Гомбо обернулся. На скамейке у дома напротив сидел человек лет под шестьдесят, с вполне обычной наружностью, с хорошим умным лицом. Сельский учитель, недавно вышедший на пенсию, должно быть.

— Вы что-то ищете? — спросил он со спокойной улыбкой.

— Да, ищу. Как мне попасть в город? Где я вообще нахожусь?

— Попасть в город? Это вы скоро узнаете сами. А находитесь вы… — (Улыбка у него, конечно, хорошая, но она уже начинала действовать Гомбо на нервы.) — Это вы тоже скоро узнаете сами. Или не узнаете, что, впрочем, значения не имеет.

— Как это — не имеет значения? — спросил озадаченный Гомбо. — Что тогда имеет?

— Дом, напротив которого вы стоите. Ведь вы хотели спросить про него?

— Про него? — удивился Гомбо, но тут же и понял, что пенсионер прав. — Да. И еще портреты. Кто эти люди?

В глазах мужчины читалось удовлетворение, словно он выполнял то, ради чего был рожден, — ответить на пару вопросов незнакомого путника.

— Этот дом… Когда-то в нем жила большая семья. Но так уж вышло, что половина из нее стали великими грешниками, а вторая половина — праведниками. В свой срок в дом ударила молния, и он сгорел ровно наполовину.

Начитанный Гомбо хотел возразить насчет десяти праведников, ради которых Господь обещал пощадить грешный город, но мужчина его, похоже, и не видел. Как глухарь на току, он слышал лишь свою песню. Возражать было бессмысленно.

— Погибли все, — продолжал он, — а на обгоревшей после удара молнии стене отпечатались портреты бабушки и дедушки, которые были праведниками, но, к несчастью, не сумели воспитать своих внуков в любви и вере.

— Поучительная история, — усмехнулся Гомбо.

— Я не советовал бы вам туда ходить.

— Почему туда нельзя ходить? — спросил Гомбо.

— Я не сказал: нельзя.

— Хорошо. Почему вы не советуете туда ходить? Все погибли, значит, там никого нет.

— Я не сказал, что там никого нет.

— Ясно. В доме кто-то живет.

— Я не сказал, что там кто-то живет.

Мужик начинал бесить Гомбо.

— Какого анахая вы морочите мне голову, уважаемый?

Гомбо уже готов был врезать промеж его добрых глаз, когда услышал шорох и повернулся на него. Непонятно откуда взявшийся ветер трепал выцветшую детскую распашонку, сиротливо висевшую на веревке во дворе.

Когда Гомбо снова обернулся, скамейка оказалась пуста. Человек пропал. Отметив этот факт даже с некоторым облегчением, Гомбо отворил скрипучую калитку и вошел во двор. Вблизи дом выглядел еще более странно. Черта между копотью и чистой побелкой была абсолютно прямой. Никаких полутонов: слева белое, справа черное.

Гомбо подошел к портретам и понял, что его так взволновало, когда он увидел их впервые. Он посмотрел на Старика и, не сумев выдержать его суровый взгляд, отвел глаза. Старик был как живой… Черт, да без всяких «как», он был живой, причем продолжал рассматривать Гомбо, даже когда тот от него отвернулся.

Гомбо взглянул на Старушку. На душе потеплело. Непонятно кому и зачем с глуповатой улыбкой он произнес вслух:

— Значит, не все потеряно…

Захотелось войти в дом, и он пошел, но на крыльце был остановлен чем-то или кем-то непонятным. Скорее кем-то. Хотя, может, это был просто ветер. Но он ударил в живот так, что перехватило дыхание. Гомбо сложился пополам и прохрипел единственное, что показалось ему верным:

— Бабушка, Дедушка, помогите!

Странный ветер разгонялся для нового удара. Гомбо видел это и уже приготовился к смерти, когда дверь распахнулась и на крыльцо выскочил тот самый Дед с портрета-зеркала. Свирепо блеснув глазами, он взмахнул дубинкой, и «ветер» с детским визгом улетел. Но в этот же миг появился другой «ветер», чуть больший. Неизвестно как, но Гомбо сразу определил, что это именно другой…

Дед снова машет дубиной, снова визг и облегчение. Но не надолго. Вокруг Гомбо вдруг все закрутилось: смерчи, вихри — черт знает что… Гомбо понял: дом полон боохол-доями. Они кружили над ним и, снижаясь, угрожали. И когда вся их дикая орава, перестав кружить, с каким-то шепелявым свистом разом спикировала на Гомбо, сбив с ног, подмяв под себя, он услышал властный голос Старика:

— Хватит! Войдем в дом.

И они послушались! Вся эта мерзость свалилась с Гомбо, и он увидел пять карликов с лицами пятимесячных эмбрионов в каком-то рванье — ухмыляющихся и поганых. Но, что интересно, все они казались ему знакомыми. Он легко отличал одного от другого. И был уверен — здесь не хватает двух. И точно. Когда они вошли в дом, Гомбо увидел двух совершенно нормальных детей лет шести, мирно играющих на полу. В кресле у окна с вязанием сидела Бабушка. Она улыбнулась. Гомбо улыбнулся в ответ и осмотрелся. И замер, пораженный. Все предметы, находящиеся здесь, были ему знакомы, потому что… Он не знал, что и думать, но они оказались в доме, где он родился и жил до самого исхода жителей из улуса Хандабай!

Между тем Старик ударил своей дубиной об пол, и все повернулись к нему.