Я больше не посещаю кафе «Бремен». Это заведение перестало мне нравиться из-за одного странного случая – или, скорее, ощущения. Через несколько дней после встречи с Четвергом я сидела за столиком и по его просьбе рисовала три вещи: свинью, Гибралтарскую скалу и старинную испанскую монету.

Покончив с монетой, я подняла взгляд и неожиданно встретилась глазами с герром Риттером, наблюдавшим за мной из-за стойки бара. Очень пристально наблюдавшим. Отныне мне следует быть осторожной: далеко не всякому можно показывать эти рисунки. Четверг предупредил меня, что вокруг полным-полно людей, кровно заинтересованных в исчезновении тех или иных воспоминаний – бесследно и навсегда.

Погода стояла скверная. С того самого дня, как это случилось, после того убийственного телефонного звонка, когда она сообщила ему мертвым голосом, что решила остаться там, где она была, и не возвращаться, стояла скверная погода. Почти две недели дни были зеркальным отражением тревожного состояния его души. С утра было или слишком солнечно, или чересчур ненастно, через час уже наоборот, и так туда-сюда весь день, то солнце, то дождь, так что никто не знал, чего ждать дальше. И это означало, что не стало еще одного места, где можно укрыться.

Внутренний голос говорил ему, что надо бы чем-то заняться. Погулять, сходить в кино, посадить в машину собаку и поехать туда, где они еще не бывали. Но куда ни пойдешь, чем ни займешься, всюду эта чертова погода или собственные чертовы мысли покажут, что спасения нет нигде. Все будет преследовать тебя, все штормы найдут тебя, все будет напоминать об ее уходе.

Он пошел на ковбойский фильм, но через десять минут после начала заплакал. К счастью, народу в кино было мало, и он просто закрыл глаза рукой и позволил слезам течь. А что делает она, пока он плачет? Влюбляется ли она в кого-то, в своем красно-белом летнем платье, его любимом? Там только что началось лето. Работает ли в саду, который с такой гордостью описывала в прежних письмах? Это была самая мучительная часть пытки, которой он себя подвергал: собирать в душе обрывки всего, что она писала или говорила раньше, и складывать их в живой, ужасный коллаж боли и утраты. Она возникала в его воображении, в том платье, босая, копающаяся в сумерках в этом новом саду. Вот из-за спины ее окликает кто-то новый, о ком она так осторожно и смутно намекнула в последнем разговоре.

– Это просто так или ты кого-то встретила?

Она поколебалась, а потом с некоторой сдержанностью сказала:

– Есть один, с кем мне нравится разговаривать, но ты должен понять: это совсем не то.

Он представил, как она медленно выпрямляется, потому что еще в юности повредила себе спину. Ни у кого он не видел таких выпирающих позвонков. Обернувшись, она улыбнется своей чудесной широкой улыбкой этому новому мужчине, бросит тяпку, которой работала, и отряхнет руки. Она ждала его. Он явился к ней разодетый. Она не знает, нравится ли ей его одеколон. Она очень придирчива к одеколонам, но, если они останутся вместе, чуть позже она скажет ему, что ей все равно. Пора переодеться и пойти на ужин, возможно в гости. Она говорила, что теперь постоянно ходит в гости и делает то, чего никогда в жизни раньше не делала. В этом-то и суть – теперь все было так по-новому, так по-другому, и она все время смеялась. Много лет эта улыбка принадлежала ему, но теперь нет.

Во время последнего разговора она сказала:

– Я очень тебя люблю, но…

«Очень». Какое неприятное добавление к «люблю», словцо, превращающее его самого и проведенные вместе с ним годы в ничто. Бабушки, священники, сочинители поздравительных открыток – все они любят это слово. И она, когда думает о нем, теперь тоже пользуется этим словом.

Пес всегда рад выйти на прогулку, и это хорошо. Но собаки вообще такие. Разбуди пса среди ночи и скажи, что пора прогуляться или пообедать, – он всегда готов. Но даже собака… Пес, только увидев ее, сразу полюбил больше всего на свете. Куда больше, чем его. Прикажи она, и он спрыгнул бы со скалы, а потом каким-то образом расправил бы крылья и взлетел обратно. Когда она уходила, он бросался на улице к каждой женщине, хотя бы отдаленно напоминавшей ее, и скулил от восторга. И когда в самом деле видел ее, просто сходил с ума. Слава богу, он не обязан объяснять псу, что ее больше не будет. Слава богу, что тот подбегает к женщинам на улице в радостной надежде, но, похоже, никогда надолго не расстраивается, обнаружив свою ошибку, потому что в следующий раз, уж в следующий-то раз это будет точно она.

Он не был суеверным человеком, но в те дни заключал сделки с богами. Теперь он носил в кармане отполированный зеленый камешек, который она много лет назад купила ему в Бёрлингтонском пассаже во время их поездки в Лондон. Если одновременно три вещи напоминали ему о ней, это означало, что надежда есть. Проехала белая машина, как у нее, за рулем сидела женщина с длинными и густыми, как у нее, волосами. На бампере у машины была надпись «Я люблю Канаду». Она была канадкой. Три вещи сразу. Разве это не попытка сказать ему о чем-то? Что есть надежда? В ту поездку в Лондон она купила в «Марксе и Спенсере» дешевый толстый вязаный жакет, который обожала и носила дома целый год. После того убийственного разговора он бросился в чулан посмотреть, остался ли там на крючке этот жакет, и с трепетом увидел – висит.

Он купил новую машину. Автомобиль был такой сверкающий и навороченный, что он прозвал его «Терминатор». Когда он садился в машину и нажимал кнопку, руль и сиденье автоматически подстраивались к его размерам. Там были кнопки для первого и для второго человека. Он выбрал для себя второго, но теперь не было первого. Несколько месяцев назад, заказывая этот автомобиль, он с удовольствием представлял, как они ездят в нем вдвоем. Она все больше любила сидеть за рулем, и ему это нравилось. Теперь на сиденье рядом был лишь пес, белый и молчаливый.

– Не хочешь ли порулить?

Услышав его голос, пес повернулся к нему, а потом снова уставился в окно.

Конечно, город населяли призраки. Было практически некуда пойти или бросить взгляд без того, чтобы не вспомнить о ней или о проведенных вместе с ней днях. Ведя машину по улице, он пытался насладиться ощущением этого великолепного нового автомобиля, но видел магазин, где она покупала белье, ресторан, где состоялся тот ужасный обед, и, хуже всего, то самое кафе, где они впервые встретились. Это было слишком мучительно, и он отводил глаза. Он отводил глаза каждый день, проезжая здесь по пути на работу. Каждый день с тех пор, как она позвонила, ему приходилось проезжать место, где все это началось такими надеждами и ожиданиями. Почему бы вместе с разрывом отношений не исчезать и домам? Чтобы все пропало разом и не осталось никаких следов, никаких осязаемых доказательств, что все это когда-то было. Насколько было бы тогда легче и лучше.

Здесь они гуляли, здесь он катал ее на велосипеде, здесь холодным зимним вечером она умасливала его, чтобы он купил жареного картофеля. Воспоминания, как порез бумагой, – такие глубокие и неожиданные, что от них никак не защититься.

Он потерял в весе двадцать фунтов. Это было кое-что. Несколько лет он твердил себе, что надо сбросить вес, и теперь брюки сваливались, а на ремне пришлось проделать еще две дырочки. Это кое-что, а? Небольшое утешение в это тяжелое время?

А что потеряла она? О чем вспоминает в эти дни? Мало о чем, боялся он, и это его терзало. Годы вместе, но потом, после того проклятого разговора, он совсем ничего о ней не слышал. Осталась ли она той же женщиной, которую он так долго знал? Или расстояние и новые обстоятельства так быстро и решительно изменили ее, что, если бы даже она вернулась, ее было бы не узнать? Молится ли он о возвращении той же женщины? Он ничего не понимал. Нет, неправда: он понимал, что умирает, но она, казалось, без усилий отделилась от него и помахала словно бы беспечнейшим в мире мимолетным жестом.