В свои восемнадцать Харрис был так совершенен, что становилось страшно. Он занимался столькими вещами, что люди замирали в недоуменном восхищении. Он блистал по всем предметам, отличался приветливостью и красотой и был прекрасным спортсменом. Все, чего он касался, превращалось в золото, и главное – это не стоило ему никаких усилий. От сияния его всесторонности оставалось лишь пятиться, прикрыв рукой глаза.

Харрис прошел вдоль шкафчиков и положил свой помятый шлем на деревянную скамейку между ними. Следя за ним краем глаза, Льюис вспомнил, как завидовал этому парню много лет назад. К его удивлению, Харрис повернулся к нему и тихо заговорил:

– Послушай, Кент, о тебе нынче много говорят. Знаешь, что я имею в виду? – Он нагнулся, чтобы развязать шнурок. – Ко мне после урока подошел Холлер и попросил поговорить с тобой. Ты можешь вытворять что хочешь, это не мое дело. Кроме одного: еще одна провинность, и тебя исключат из команды, так? Это означает, что нам не повезет на дискуссиях. Мы оба знаем, что вся эта учеба – сплошное дерьмо, и если бы у меня хватило духу или дури, я бы прогуливал больше твоего. Но дело не в этом. В дискуссиях ты у нас лучший. Мы ни за что на свете не выйдем в финал, если тебя с нами не будет, понял?

Льюис посмотрел на Харриса и кивнул. Его очень тронули эти слова. Он им нужен! Грей Харрис в самом деле сказал, что он нужен ему и остальной команде!

Харрис тепло улыбнулся:

– Ну как? Ты еще побудешь немножко пай-мальчиком? Чудесно! Большое спасибо, старик. Это здорово. – И он снова принялся расшнуровывать щитки.

Через мгновение магия Харриса рассеялась, и Льюис удивился своему чувству вины за то, что подведет дискуссионную команду.

– Это сумасшествие!

Харрис посмотрел на него и ангельски улыбнулся.

– Что – сумасшествие?

– Ты! Все это! Мне наплевать на эту дискуссионную команду! Мне тридцать два года! – Он вскочил и бросился к двери.

Это зашло слишком далеко. Сон чересчур затянул его и вытеснил реальность. Конечно, каким бы длинным сон ни был, когда-нибудь он должен кончиться, но этот не подавал никаких признаков, что закончится скоро. И все больше захватывал его в свои медвежьи объятия. Нужно что-то делать, и поскорее.

– Ал-ло? – послышался голос его дочери, знакомый и реальный.

Кент стоял в телефонной будке в буфете и смотрел на стену, за миллион лет всю исписанную учениками.

– Привет, детка, это папа! Это папа, детка!

– Привет, па-па. Мама, это па-па.

Громкий стук в трубке дал ему новую точку опоры в этом мире: он понял, что дочка уронила трубку на стол, за что он всегда ее бранил. Но теперь от этого оглушительного звука его сердце и надежды расправили крылья.

– Льюис? Привет, милый. Как там в школе?

– Пег! Пег, это я!

– Я знаю, дорогой. Неужели ты думаешь, я не узнала твой голос, дурачок?

Он было рассмеялся вместе с ней. Пока не осознал, что она спросила – «как там в школе?».

– Пег, ты знаешь?

– Знаю? Что знаю? Как твоя контрольная по дифференциальному исчислению?

По всему его телу начали взрываться ледяные бомбочки страха.

– Пег, я снова в школе! Они думают, что мне восемнадцать лет!

– Льюис, милый, я так устала! Малышка сегодня всерьез приболела, и у меня просто нет сил. Ты к концу недели приедешь домой или нет? Тебя отпустят на выходные?

Он ничего не сказал.

– Льюис, ты ничего не отвечаешь? – Ее голос стал жестким и холодным, как скала зимой. – Ты завалил дифференциальное исчисление?

Осторожно вешая трубку, он еще услышал, как она повторила вопрос, очень громко и резко. Он прислонился к стене кабинки и снова посмотрел на слова, жестоко, навсегда выдолбленные в стене перед ним. Шмальц, Пауэлл, Грациозо. Имена в конце журнала выпускников. Вице-президенты банков. Исследователи. Неудачники. Добившиеся успеха. Большие шишки и мелюзга. Он даже узнал имена тех, кто, по его сведениям, уже умер.

Звонок, постоянно терроризировавший его в этой новой жизни, вывел Льюиса из задумчивости и предупредил, что пора идти в помещение для вечерних занятий. Он пойдет в библиотеку. Старшеклассники имеют такую привилегию. Даже проштрафившиеся. Он пойдет в библиотеку, будет смотреть журналы и ужасаться. В конце концов, когда мир будет в дюйме от того, чтобы захлопнуться над ним, он вернется к книжным полкам и начнет подыскивать для команды книги к дискуссии на тему «Смертная казнь – шаг вперед или шаг назад?».

Вы меня не знаете, но узнаете – скоро. Если хотите, чтобы я представился, дайте мне час. Или меньше, если читаете быстро. Мне кажется, вы читаете быстро. Вы читаете быстро, потому что вы серьезная женщина. Вы встаете, чтобы вручную переключать телеканалы (хотя у вас есть для этого специальный пультик), знаете, где у вас в письменном столе лежат ножницы и все прочее. Каждое утро – свежее белье. Позвольте угадать – белое? И может быть, пара дорогого соблазнительного черного в ящике – для особых случаев? Угадал? Держу пари, да.

Я думал, сегодня вы пошли в ресторан. И гадал, отреагируете ли вы на поведение официантки. Видите ли, она засуетилась и уронила на пол стакан с водой. Он разбился, осколки разлетелись во все стороны. Но она сделала вид, что ничего не случилось! Пошла дальше, хотя знала, что он упал. Не остановилась, не прибрала. Прошло несколько минут! Осколки стекла лежали посреди пола, где каждый мог наступить, а она оставила их там. Она не хотела этого, но когда это все же случилось, то вела себя так, будто ничего не произошло. Какое-то время ее глупенькая планета продолжала вращаться по своей орбите вокруг солнца, когда его уже не было… В общем, я гадал, так ли и вы поведете себя, когда придет ваш черед. Как будто ничего не случилось, несмотря на сумасшедшие звонки ночью или кровь в вашей сумочке, теплую жевательную резинку у вас на подушке или еще что-нибудь такое. Не обращать внимания, оставить осколки на полу и ходить по ним босиком, пока стекло не проникнет в ногу так глубоко, что…

Назову ее Тони. Это не ее имя, но я люблю женщин, чье имя заканчивается на «и», как если бы в этом было что-то экзотическое, итальянистое, а не столько же примерно ума и тонкости, как в заднице задрипанного бомжа.

Моя Тони была женщиной вполне заурядной внешности, но при помощи известной доли вкуса и денег сделала себя симпатичной. Ее носик был слишком маленьким, а лоб слишком высоким, чтобы исправить все остальное, чересчур круглое лицо. Когда она занималась любовью, эта округлость особенно проявлялась, и оно становилось каким-то детским и более интересным. Вероятно, потому ей и хотелось иметь нос побольше – чтобы придать особенность своему ничем не примечательному лицу.

Я знал это лицо так хорошо, потому что от нечего делать несколько месяцев изучал его через бинокль. В моем бинокле не очень сильные стекла – 7 на 21, такими вы пользуетесь в опере, чтобы заглянуть в горло какому-нибудь толстяку-певцу, – но этого хватало.

Я обнаружил Тони в ее квартире в тот вечер, когда купил бинокль. Спокойно рассматриваю дом напротив и вдруг вижу на этаж ниже моего – вот она. Сквозь ее прозрачные белые занавески я мог наблюдать, как она смотрит телевизор. Голая! Действительно, когда я увидел ее впервые, она была голая. Маленькие груди, маленькие бедра… Восхитительно. Мечта каждого мужчины – голая женщина, за которой можно подглядывать, заполняя свои одинокие вечера. Нагота не возбудила меня, но из-за нее Тони мне очень понравилась. Дома эта женщина делала что хотела – в январе голая смотрела телевизор, держа в одной руке чашку какао, а вторую подложив под зад. Иногда я включал свой телевизор и пытался угадать, что она смотрит. Новости голышом? Или разделась к своему любимому ток-шоу? Сняла последнее, зная, что на экране Мел Гибсон, и воображала, что демонстрирует ему свои прелести?

Похоже, ей нравилось все время быть голой. Я особенно любил следить, как она слоняется из комнаты в комнату, частенько поздно ночью, просто так, вместо того чтобы отдыхать, а тем временем к ней подкрадывалось утро и момент, когда придется снова одеться и отправиться во внешний мир к какой-то ожидающей ее работе. По вкусу и стоимости предметов в ее квартире – насколько смог увидеть – я догадался, что это деловая женщина, предприниматель. Лишь столько и дает узнать одномерная картина, открывающаяся из ваших двух окон. Не раз вечера напролет медленно переходил я в темноте от одного окна к другому и обратно, наблюдая, как Тони проводит свои вечера. В одном углу у нее была антикварная прялка и уютная с виду кушетка с непростительным цветочным узором. Телевизор почти упирался в окно, так что иногда я воображал, что со своего мягкого кресла она смотрит не Второй канал, а на меня.