Как-то зимним вечером, под сыплющей с неба ледяной крупой, Алан занимался очисткой горгульи высоко на фасаде украшенного лепниной здания. Для этого он вооружился растрепанной проволочной щеткой и бутылью хлорки, из-за едких паров которой приходилось часто делать перерывы. В такие минуты он отходил к самому краю помоста и, отвернувшись от стены, смотрел на город.

Он вспоминал о первой ночи на лесах с Лайлом Толботом. И, отскребая с уродливой каменной рожи многолетние наслоения грязи и копоти, он незаметно для самого себя начал мурлыкать «Дом на высокой горе» – песню, которую пел тогда Лайл. К тому моменту, когда он это заметил, ледяная крупа сменилась быстро набиравшим силу дождем. И он, улыбаясь, запел громче: «Домой, домой, в дождь проливной…» Тут он запнулся, вдруг осознав, что все так и есть на самом деле: он находится у себя дома, под проливным дождем зимним вечером, в самом центре величайшей загадки, разгадывать которую нет нужды, ибо уже сам факт ее существования делает его жизнь более яркой и насыщенной.

Где-то в глубине души Алан Харрис понимал, что его внезапный уход наверняка стал величайшей загадкой для его жены. Она заслуживала объяснения – но она никогда его не получит. Да и как это можно объяснить: «Я съел кусочек здания, и оно похитило меня навсегда»?

– А что еще ты мог бы сказать ей при встрече?

Алан находился высоко на лесах. Никого поблизости не было. Все его коллеги работали на дальнем конце гигантского здания. Услышав голос позади себя, он понял, что тот мог исходить лишь из одного источника. Повернувшись, он обнаружил, что горгулья смотрит на него, мигая пустыми глазами.

– Подойди ближе, – сказала она.

С виду горгулья представляла собой смесь обезьяны, демона с картины Фюссли и чего-то еще, видимо не вполне ясно представляемого самим скульптором. Свирепая и в то же время забавная – типа «то ли порешит, то ли рассмешит».

Алан без колебания приблизился к горгулье, чье лицо находилось чуть выше уровня его глаз.

– Не знаю, что бы я ей сказал. Надеюсь, у нее все хорошо. Это единственная причина, по которой я хотел бы спуститься вниз. Просто чтобы проверить, все ли у нее в порядке.

– Ты можешь спуститься. Здесь твои дела закончены.

Эти слова, произнесенные горгульей, были для него как внезапный удар под дых.

– Как это понимать?

– Мы получили от тебя то, что хотели. И в благодарность мы предоставляем тебе выбор: ты можешь вернуться к прежней жизни и попытаться восстановить отношения с женой или ты можешь продвинуться дальше. На следующий уровень.

– Что еще за уровень?

Горгулья покачала головой:

– Ты не поймешь, даже если я тебе скажу. Это неописуемо.

– Ну хоть чуть-чуть намекни, а?

– Нет. Но выбрать ты должен прямо сейчас.

Алан подумал о своей доброй жене и своей скучной жизни в ту пору, когда он смотрел на мир сквозь двойные стекла на десятом этаже офисного здания. Ему нравились таинственность и непредсказуемость его теперешнего бытия. И это явилось решающим доводом. Он сделал выбор.

У горгульи были длиннющие обезьяньи руки, так плотно прижатые к груди, что их не сразу и разглядишь. Теперь эти руки отделились от туловища и чудовищной силы толчком смахнули Алана с помоста.

Он не успел испугаться. В момент толчка он все еще размышлял о загадке, в которую превратилась его жизнь, и о том, как ему это нравится. Когда же он запоздало понял, что падает с высоты, это понимание обернулось одним всеобъемлющим: «КАК ЖЕ ТАК?» Продолжая падение сквозь дождь, он смог добавить к этому вопросу только слова: «Ну и ладно».

А когда несколько секунд спустя он приземлился на карниз, хлопая крыльями и беспрестанно воркуя, он уже был сизым голубем с пустыми золотистыми глазами и мозгом величиной с семечко. С важным видом он прошелся туда-сюда, встряхивая крыльями, а потом заметил какие-то крошки на дальнем конце карниза и устремился туда, чтобы попробовать их на вкус.

По другую сторону окна женщина пила горячий чай, сидя в одиночестве за кухонным столом. На этот вечер у нее было назначено свидание, и она ломала голову над выбором платья. Заметив на карнизе птицу, она мельком подумала: каково это – жить на улице сырой декабрьской ночью? Одну-две секунды, не более, голубь и женщина смотрели друг на друга. Золотистый глаз птицы был пуст и загадочен, как сама смерть. Глаза женщины были полны самых разных чувств и загадочны, как сама жизнь. Затем птица нагнула голову и застучала клювом по карнизу в поисках пищи, как слепец выстукивает палочкой дорогу к своему дому.

– Он не филе миньон, он даже не бифштекс. Разве что ростбиф. В лучшем случае – лондонское жаркое.

Вот так это началось для Эдмондса. Это были первые слова, услышанные им в то утро после того, как он опустился на сиденье, посмотрел за окно и подумал: какого черта я здесь делаю? Впрочем, ответ на этот вопрос он уже знал: ему оставалось либо сесть в этот автобус, либо вернуться домой и покончить счеты с жизнью. Выбор был жесток и прост.

Большой желто-белый автобус стоял в парковочном кармане; двигатель работал, выплевывая серые клубы газов. Водитель прислонился к борту рядом с открытой дверцей, покуривая сигарету и безразлично глядя на группу пожилых людей, собравшихся на тротуаре в ожидании посадки.

Чуть раньше, идя по улице в их сторону, Эдмондс впервые с начала дня улыбнулся, заметив, как расфрантилась эта престарелая публика. Высокие зафиксированные прически дам, похожие на вазы из непрозрачного стекла, определенно указывали на недавний визит к парикмахеру. Большинство мужчин были в новеньких блестящих ботинках без морщин в местах сгиба, в темных костюмах либо идеально отутюженных спортивных пиджаках; и все они без исключения носили галстуки, хотя было всего шесть утра, а времена их офисных бдений остались далеко позади.

Кто-то из соседей по дому говорил Эдмондсу, что с этого места раз в месяц отправляются однодневные автобусные экскурсии, организованные то ли городскими властями, то ли местным клубом пожилых людей. Автобусы возят пенсионеров в соседние городки для осмотра музеев или исторических мест. Иногда они ездят в близлежащий национальный парк, где старики совершают пешую прогулку, обедают на свежем воздухе и по возвращении высаживаются на том же месте с легким загаром на щеках, подгибающимися от усталости ногами и приятным сознанием полезности проведенного дня, подтверждаемой множеством фотоснимков.

На подходе к ним Эдмондса захлестнули густые волны конфликтующих парфюмерных запахов. Он представил себе, как каждая из дам щедро опрыскивает себя любимыми духами перед выходом из дому этим утром. Возможно, то были одинокие женщины, задумавшие таким образом привлечь внимание холостяков, участвующих в поездке. Хотя могли перестараться и замужние особы. Во всяком случае, надушились они так основательно, что Эдмондс буквально уткнулся в незримую стену запахов за несколько шагов до них. Интересно, много ли здесь одиночек? И если да, то кого больше – мужчин или женщин? Неужели кто-то в шестьдесят пять, семьдесят, семьдесят пять лет все еще надеется найти спутника жизни? Или им нужен только приятный партнер на один день?

Вид этих франтоватых старых калош, с их широкими галстуками и свинцово-тяжелым ароматом духов, в сочетании с мыслью об увеселительных поездках и однодневных романтических отношениях в возрасте семидесяти пяти лет, вызвал у Эдмондса приступ дикого отчаяния и тоски по любимой жене. Желание вернуться домой и разом положить всему конец овладело им почти с неодолимой силой. Покончить с этими страданиями и просто уснуть навек. Один его друг, полицейский, рассказывал, что, если действовать грамотно, повешение – это лучший и наименее болезненный способ самоубийства. Однажды в чрезмерном подпитии он даже продемонстрировал, как нужно это делать, не заметив, что Уильям Эдмондс наблюдает за его манипуляциями с каким-то уж очень заинтересованным видом.

Эдмондс знал точно, что в свои семьдесят пять он будет одинок – разумеется, если доживет до этого возраста. Всегда есть вероятность подхватить какую-нибудь ужасную болезнь, вроде той, что сожрала изнутри и свела в могилу его бедную супругу.