– Что за работу?

– Прекрасную – заниматься пиаром для его компании. Многие этого не знают, но в тех краях происходят удивительные вещи. Люди ведут закулисную деятельность, чтобы изменить позицию своих правительств и снова начать заключать сделки и работать с Западом. Не все размахивают ятаганом и вопят: «Смерть неверным!» В этом Споуд был, по сути, прав. Чем больше люди умеряют свою ненависть к Западу, тем лучше идет Споудов бизнес. А от меня он хотел, чтобы я отправился туда, хорошенько осмотрелся, а вернувшись, тихой сапой развернул кампанию, чтобы изменить мировое мнение об этих странах. Ну, знаешь, выпуск рекламных фильмов и брошюр о тамошнем народе и его обычаях, об их прекрасном фольклоре… Естественно, все это должно выходить от имени определенных правительств, но всю работу должны проделать мы.

– И куда ты отправился? И как туда попал – прополз через границу?

Гордон хрустнул костяшками пальцев:

– Если тебе нужно в те края, можешь войти туда с духовым оркестром. Знаешь, сколько американцев работает в Ливии на нефтедобыче? Хватит, чтобы населить приличных размеров городок на Среднем Западе. Но если заглянуть им в паспорта, не увидишь ливийских виз, потому что такие вещи могут навлечь неприятности… Нет, Гарри, въехать туда и выехать – никаких проблем. Проблема – увидеть, что там делается. Или – что с тобой будет, если увидишь… В первые месяцы все шло превосходно. Мы хорошо работали, и, хотя из-за их методов хочется кричать от отчаяния, мы много сделали, а Фред обеспечил нам комфортную жизнь. Баснословная оплата, отличные связи и жилище. Чувствуешь себя носителем прогресса. Просыпаешься утром от криков муэдзина, призывающего правоверных на молитву, и, пожалуй, именно это мне нравилось больше всего: просыпаешься рано утром и лежишь, говоря себе: «Я в Алеппо!» – или в Мокке, или в Багдаде. Несколько месяцев назад я глотал гамбургеры в Лос-Анджелесе, а теперь слушаю из окна «Тысячу и одну ночь»! Сказка! Это было прекрасное время. Я чувствовал себя так, будто заново родился… Что ты обо мне думаешь, Гарри?

От этого вопроса я прямо-таки вздрогнул. Моя голова дернулась, как будто меня ущипнули. Вопрос возник из ничего, а еще более приводило в замешательство то, что всего мгновение назад я думал, почему этому парню так везет. Я бы поставил тысячу долларов, что он не сильно изменился со школьных времен. Одно то, как он пытался доказать изгаженному миру, что в еще одной утечке нефти нет ничего страшного, убедило меня, что он продолжал врать на свой манер – весело, весело, весело громоздить одно вранье на другое, пока дно не вывалится и он не попадет в беду. И даже тогда не кто иной, как преобразившийся в звезду грязнуля Фред Споуд, должен появиться, чтобы его спасти. Это вызывало отвращение и уныние вместе.

– Что я думаю о тебе, Гордон? Думаю, ты везучий прохиндей.

– Больше нет. То есть насчет везения. Прохиндей я по-прежнему, но даже это меняется. Хотя и не по моей воле.

– То есть как это?

– А это вторая часть моей истории. Как ты сам сказал, я был… Знаешь, я рад, что ты это сказал, Гарри. От этого ты мне больше нравишься. Ты всегда такой честный?

– Только с теми, кого недолюбливаю.

Он рассмеялся и захлопал в ладоши:

– Когда я закончу, будешь доволен. Так где я остановился? В Париже. Однажды я оказался в Париже, и мне позвонил Споуд. Он хотел, чтобы я летел в Тегеран и проехал оттуда на север до российской границы, где находилось несколько наших людей. К тому времени мысль о поездке в Иран не очень меня беспокоила, потому что я уже побывал в нескольких довольно горячих точках, и все сошло как нельзя лучше. Так что я сел на ближайший рейс туда, в Тегеранском аэропорту меня встретили и повезли прямо на север… Это милая страна, очень плодородная и зеленая, что при мысли об Иране может показаться удивительным. Я пробыл там два дня, когда случилось землетрясение.

– Боже, Гордон, ты был там, когда погибло столько народу? Около пятидесяти тысяч?

– Да, то самое. Слава богу, мы остановились в доме старой постройки, который все это выдержал. Это произошло среди ночи, и…

До сих пор он говорил спокойно, почти как голос за кадром в документальном фильме. И тут вдруг запнулся. Я взглянул на него и увидел катящиеся по лицу слезы.

– Ты в порядке?

Половина его лица улыбнулась, а другая выражала муку.

– В порядке? Конечно, я в порядке. Я просто вспомнил ту ночь. Те звуки. Ты когда-нибудь попадал в серьезное землетрясение?

– Да, в прошлом году в Лос-Анджелесе.

Он кивнул:

– Тогда ты поймешь. Я никогда не слышал подобного звука. Будто войска в сражении. И треск и стон, когда миллионы и миллионы тонн скал трутся друг о друга… А слово зальзалах ты когда-нибудь слышал?

– Нет.

– И я тоже – до следующего утра. Оно означает «землетрясение» как по-арабски, так и по-персидски. Согласно Корану, мир погибнет в последнем землетрясении. В зальзалахе. В это время земля выдаст все свои тайны. И откроется все добро и все зло… Но знаешь что? Люди думают, что конец света наступит сразу. Один большой ТРАХ – и все будет кончено. Они ошибаются. Это уже началось, а они не знают. А я знаю, потому что был там.

– Где, в Иране? Я тоже видел землетрясение, Гордон, и это было страшно, но я не припомню, чтобы из разлома Сан-Андреас поднимался Иисус.

– Ты сам не знаешь, что видел, потому что, возможно, это пока не коснулось тебя, но еще коснется, непременно. Поверь мне, коснется. Я расскажу тебе, что случилось со мной, – просто в качестве небольшого примера… И ты, и я знаем, что я за человек. Мне не следует в это вдаваться, верно?

Я кивнул. В отношении того, что за человек был Гордон Эпштейн, мы оба понимали, что он имеет в виду.

– Ладно, значит, я могу говорить напрямик. Зная, что за человек я был, ты можешь представить, как этот человек, этот Эпштейн, бродил на следующий день по разрушенному, уничтоженному миру, испуганный и радостный как никогда. Я остался жив! Я пережил землетрясение, убившее пятьдесят тысяч человек! Можешь себе представить! Никогда в жизни я не был так счастлив. Я снова выкрутился. Там были тела и развалины, крики и плач, но я ходил на своих целых ногах, невредимый! Даже когда начались повторные толчки после главного – а их было много, поверь мне, – я знал, что я в безопасности, что со мной ничего не случится. Бывает, просто знаешь, что проскочил. Одолел это. Пока я врал, мне все сходило с рук… И тут ко мне подошли и попросили помочь в поиске выживших. Я был еще напуган и потому соврал, что плохо себя чувствую. Их было двое, Радклифф. Два человека примерно наших лет. Они потеряли все, но не предавались скорби, пока не помогли всем, кому могли. Они посмотрели на меня без всякого выражения, а потом один из них спросил, знаю ли я про зальзалах. Я сказал, что не знаю, и он рассказал мне то, что я только что рассказал тебе. Ничего больше… И через несколько мгновений мой язык окаменел. – Мы посмотрели друг на друга, и Гордон кивнул. – Язык стал камнем у меня во рту. И знаешь, что еще? В то же мгновение я понял, что это значит: это на всю жизнь, мой язык будет каменеть каждый раз, когда я совру. Как Пиноккио со своим носом, только у меня это случалось на десять, может быть, пятнадцать секунд. Потом все снова приходило в норму, а поскольку я тщательно это скрывал, никто так и не понял, что произошло. Только я, только Пиноккио Эпштейн с камнем вместо языка в своем лживом рту. Зальзалах. Земля выдаст свои тайны. Все добро откроется. И все зло. Угадай, в ком было зло, и угадай, кто попался?

Прежде чем я попытался проглотить это, Эпштейн продолжил:

– Но я не нуждался в объяснении, в чем мой порок, потому что сам-то я знал его всю жизнь. Земля сказала мне, что я лжец? Ну и что?.. Но язык был лишь началом. Как только я смог выбраться из Ирана, почти в то же мгновение, как пересек границу, эта штука с языком кончилась и началась штука с погодой. Теперь, когда я врал, небо мгновенно заволакивалось тучами, и, какая бы погода ни стояла до того, надо мной, только надо мной, нависало облако и начинался дождь. Вокруг могло сверкать солнце, а у меня над головой гремела страшная гроза, и через несколько минут я был мокрым насквозь.