Фотографа захватила эта идея. Он посоветовал сделать снимки без всяких ухищрений – без специального освещения и фона. Просто Бейзер в темном костюме и белой рубашке. Таким образом его лицо займет весь мир. Зритель будет видеть только лицо и ничего больше. Да! Это именно то, что ему нужно.

Под конец встречи Флинн спросил, какой толк будет от этих портретов, когда Бейзер больше не сможет их видеть.

– Но я увижу их до того. Я смогу показать их кому-нибудь и спросить: «Вот так я выгляжу теперь? Скажите мне, чем отличается эта фотография от того, что вы видите перед собой».

– Контрольные точки.

– Именно! Контрольные точки.

– А вы запомните эти фотографии? Столько лет не видя их?

– Не знаю. Постараюсь.

Наступил назначенный день, и Бейзер испытал непередаваемые чувства, в течение вечера увидев себя в разном возрасте в последующие сорок лет. Будто в ускоренном кино, он увидел, как лицо избороздили новенькие морщины, сделав его чужим и в то же время удивительно знакомым. Он увидел, как исчезли волосы, глаза ввалились, кожа, как тесто, обвисла на подбородке и шее. Если переживание может быть одновременно забавным и жутким, то таким оно и было. Каждый раз ему не терпелось увидеть, что принесет ему очередное десятилетие, но когда гример говорил: «Ну-ка посмотрим» – Бейзер колебался. Он постоянно спрашивал: «Думаете, я действительно буду таким?» – хотя в глубине души понимал, что действительно будет.

И вот снимки были сделаны. Он в последующие сорок лет. В детстве он был ужасный проныра, когда дело доходило до рождественских подарков. Каждый год он ухитрялся найти, где они спрятаны, так что за недели вперед знал наверняка, что ему подарят. И тут было то же самое. Теперь он знал, что «подарят» ему грядущие годы.

Можно было предположить, что, увидев себя самого в дальнейшие годы жизни, Бейзер будет потрясен, однако единственным испытанным им в конце сеанса чувством было любопытство. Когда мастера закончили, он сказал им об этом, и оба ответили одно и то же: подождите, пока не увидите портреты. В реальной жизни человек в гриме выглядит как… человек в гриме. Особенно если грим обильный и сложный. Но подождите, пока Флинн не сделает фотографии. И увидите чертовскую разницу. Каждый великий фотограф умеет играть со светом и выдержкой. Флинна увлекла идея показать в портретах человека его будущую жизнь. Он задумал взять эти снимки за основу для своей следующей выставки и потому потратил даже больше времени, чем обычно, доводя их до совершенства.

Поздно вечером раздался звонок. Бейзер смотрел телевизор и ел сливы, не зная, что ему интереснее – телевизор или пухлые лиловые сливы с мякотью цвета зари.

– Норман? Это Джереми Флинн. Я не отрываю вас?

– Вовсе нет. Вы закончили портреты?

Голос Флинна замолк, а когда возник вновь, то звучал так, будто фотограф пробует каждое слово на вкус, прежде чем выпустить его с языка.

– Мм, да, да, я только вечером начал над ними работать. Но тут есть… В общем, не знаю, как это выразить. Просьба звучит дико, я понимаю, что уже поздно, но вы бы не могли сейчас ко мне приехать?

– В одиннадцать вечера? Мне действительно хочется их увидеть, Джереми, но разве нельзя подождать до завтра?

– Да, можно. Конечно можно, Норман. Но мне кажется, вам очень нужно увидеть их сейчас.

– Почему?

Голос Флинна поднялся почти до истерики. Накануне в своей студии он был очень спокоен и добродушен.

– Норман, пожалуйста, не могли бы вы приехать сейчас? Я заплачу за такси. Ну пожалуйста!

Обеспокоенный, Бейзер отложил свои сливы и кивнул в трубку:

– Ладно, Джереми, я приеду.

Когда он подъехал к дому Флинна, тот стоял в дверях. Выглядел он плохо. Фотограф посмотрел на Бейзера так, как будто тот едва-едва успел.

– Слава богу, вы здесь. Заходите. Заходите.

Как только они вошли в дом, Флинн захлопнул дверь и начал говорить:

– Я собирался работать над ними всю ночь, понимаете? Я собирался потратить всю ночь, чтобы посмотреть, что у нас получилось накануне. Я все приготовил и проявил первую пленку. Вы что-нибудь понимаете в проявлении пленки? – Он схватил Бейзера за локоть и быстро потащил по комнатам.

– Нет, но я бы хотел научиться. Кажется, я вам не говорил, но все началось с того…

– Это не важно, выслушайте меня. Я проявлял пленку. Я всегда делаю это сам. А потом я… Вот мы и пришли… Я принялся за первые отпечатки. Не хотите присесть?

Флинн говорил и вел себя так странно, так суетился и задыхался, как будто наглотался воздуха и никак не мог выпустить его назад.

– Нет, Джереми, со мной все хорошо.

– Ладно. И вот я отпечатал первые кадры, ожидая увидеть вас, пятидесятилетнего или шестидесятилетнего, понимаете? У меня была куча мыслей, как обработать бумагу, чтобы создать особый эффект, о котором я думал… Но, увидев, что было на пленке, той пленке, на которую снимал вас, я запаниковал.

Бейзер подумал было, что он шутит, но тут же по испуганному, серьезному голосу Флинна инстинктивно понял, что нет.

– Что значит «запаниковал»? Я выглядел так безобразно?

– Нет, Норман, вы не выглядели вообще никак. На фотографии вас не было.

– То есть как?

– Посмотрите сами.

Флинн открыл огромный конверт и медленно вытащил глянцевую фотографию. Там было изображено большое колесо, завязшее в песке на фоне пустынного пейзажа.

– Очень мило. А что это?

– Это вы, Норман. А взгляните на это.

Флинн вытащил другую фотографию. Полужуткая, полуромантическая картина с лунным светом, косо падающим на пустые качели на детской площадке.

Бейзер хотел что-то сказать, но фотограф не дал. Он вытащил еще одну фотографию, потом еще и еще. Все разные, некоторые странные, некоторые красивые, некоторые – ничего особенного.

Закончив, он упер руки в бока и подозрительно воззрился на Бейзера:

– На эту пленку я снимал вас, Норман. Ошибки быть не может, так как после съемки я специально оставил пленку в фотоаппарате. Эти снимки сделаны с вас.

– Мне неприятно вам это говорить, Джереми, но я не колесо и не качели.

– Знаю. И я попросил вас приехать не для того, чтобы пошутить над вами. Вот что я хочу сказать, Норман. Это не шутка. Это снимки, которые я сделал вчера с вас.

– И как мне полагается реагировать на это?

– Не знаю. – Флинн сел. Потом встал. – Нет, знаю. Я должен сказать кое-что еще. Не знаю, поможет это или нет, но я должен рассказать вам. Может быть, это вас даже напугает. В молодости, когда я учился проявлять фотографии, однажды я потратил целую пленку на девушку, от которой был без ума. Келли Коллиер. В тот же день я заперся в темной комнате, чтобы проявить пленку, мне не терпелось сделать отпечатки. Пока я был там, она и ее мать погибли в дорожной аварии. Естественно, я не знал этого, но ни на одном снимке не было ее изображения. Они получились вроде этих.

– То есть с качелями и колесом?

– Нет, но с подобными предметами. Предметами. Вещами, не имевшими с ней ничего общего. Я никому об этом не рассказывал, Норман, но сейчас произошло то же самое, что случилось с Келли. В точности. Я сфотографировал ее, и она погибла. Потом я сфотографировал вас, когда вы теряли зрение. Тут должна быть связь.

– Вы думаете, в этом ваша вина?

– Нет, я думаю… Я думаю, иногда фотоаппарат может уловить то, что скоро случится. Или пока оно происходит. Или… – Флинн облизнул губы. – Не знаю. Это имеет какое-то отношение к перемене в жизни. Или к…

Услышав замешательство фотографа, Бейзер хотел что-то сказать. Так как понял, что это действительно имеет отношение к перемене. Рассматривая фотографии перед собой и слушая фотографа, он начал понимать. Аппарат Флинна фотографировал души – умершей девушки или его, Бейзера, – когда они переходили… когда жили в других вещах. Души могли примерять другие жизни, как одежду в шкафу. Конечно, души знают, что грядет. Бейзер верил, что человеческая душа знает все, и, естественно, душа девушки знала, что ее тело скоро умрет. А его душа знала, что скоро он ослепнет. И потому, еще живя в телах, их души выходили поискать, походить, поглазеть на витрины, куда бы переселиться потом. И фотоаппарат каким-то образом сумел это уловить. Простой металл и пластмасса, химикаты и стекло, соединившись, уловили две души, как бы это сказать, примеряющие или проигрывающие свою жизнь в будущем. Или это было их прошлое? Может быть, они хотели отдохнуть в лунном свете, качаясь на качелях? Или заново переживали, каково это – быть колесом в пустыне, бесполезным и потому чудесным?