Он посмотрел им вслед, а потом вернулся в дом. Наверное, он проголодался, а поскольку заняться было больше нечем, решил, что надо пойти на кухню и сделать бутерброд или что-нибудь в этом роде. Бутерброд и пиво, и, может быть, по телевизору покажут какую-нибудь хорошую передачу.
Идя через комнату, мужчина снова вспомнил их голоса наверху – их, переживающих заново былые дни. Он не обладал воспаленным воображением, но на мгновение ему представилась эта женщина оформившимся подростком, расхаживающая голышом по спальне. Или внизу, в детской на первом этаже, кувыркающаяся на кушетке со счастливым дружком.
С такими мыслями он толкнул дверь в кухню и сразу же заметил на кухонной стойке оливку. Он терпеть не мог оливок, ни в каком виде. Эту их почти горечь и смутную непристойность, с какой они проскальзывают в рот, их сильный запах, когда вскрываешь стеклянную или жестяную банку. Оливки у него на кухне смотрелись чьей-то шуткой или несуразностью. Но печальная правда заключалась в том, что в эти дни никому не было до него дела, чтобы подшутить. Так откуда же она взялась? Большая, жирная зеленая оливка посреди покрытой белым пластиком кухонной стойки.
Он взял оливку и уставился на нее, как на археологическую находку или ключ от великой тайны. И даже произнес вслух: «Что она здесь делает?» Но никто не ответил. Он открыл дверцу под раковиной и аккуратно бросил жирного зеленого обидчика в мусорное ведро. Звук от падения на дно был таким громким и гулким, что он непроизвольно заглянул в ведро: что там? Почти ничего. Он не мог вспомнить, когда последний раз выносил мусор. Но ведро было пусто, или почти пусто. И это встревожило его. Да живет ли он в этом доме? Ведь даже мусорное ведро не говорит о его присутствии! Резко повернувшись, он ринулся в комнату.
На стенах висело несколько картин, но это были скучные, стандартные вещи, которые они с женой много лет назад купили на барахолке. Барахло. Он критически огляделся в поисках следов собственного присутствия. Ничто в комнате не указывало однозначно на него. Ничто не говорило: здесь живет человек, отличный от других. Коричневая кушетка, невыразительные картины на стенах, на полках книги, бывшие когда-то бестселлерами, но теперь всеми забытые… А было ли что-нибудь по-другому, когда здесь жила его жена? Вряд ли.
Он вернулся на кухню и подошел к холодильнику, чтобы сделать бутерброд с ветчиной и выпить пива, купленного по дороге с работы. На хрен эти мысли! На хрен вопросы, почему его присутствие в этом мире так незаметно, тем более – почему он не большая шишка. Он таков, каков есть, и он живет в этом доме, где раньше жили другие ничтожества. Ну и что? Ну и что, если эта прекрасная женщина…
Холодильник оказался забит продуктами. Здесь была иранская икра (хотя он не знал, что это такое, так как никогда ее не видел, не говоря уж о том, чтобы пробовать), pate de foie gras[15] из Страсбурга, dreikornbrot[16] из Австрии. Его холодильник был весь забит разноцветными банками и бутылками с надписями на всевозможных языках, даже кириллицей. Это напоминало один из тех жутко дорогих нью-йоркских магазинов с экзотическими продуктами, где буханка хлеба стоит десять долларов. Но все это было у него в холодильнике, и каким образом, к дьяволу, оно здесь оказалось? Он был так потрясен, что оставил дверцу открытой и таращился на все это необычайное изобилие, теребя, сам того не замечая, нижнюю губу.
Не сразу он связал это с оливкой, имевшей наглость оказаться у него на кухонной стойке несколько минут назад. Сначала одна оливка, а теперь вот это? Что-то случилось, но, подобно примитивным аборигенам, впервые оторопело разглядывающим свое изображение в зеркале, он не мог оторвать глаз от буйства цветов и многообразия в своем домашнем холодильнике, когда сам ничего подобного не покупал. На боку тонкой черной бутылки он прочел: «Каперсы» – и подумал, что припоминает, для чего они используются, но смутно. Здесь были чилантро, и эстрагоновый уксус, и много всего другого с незнакомых гастрономических планет.
Когда он, сумев наконец отвести глаза от холодильника, обернулся, он увидел, что кухня вдруг тоже преобразилась. На стенах висели внушительные медные кастрюли. На стойке лежали три ножа с деревянными ручками и другие кухонные принадлежности, каких он никогда не видывал. На окошке над раковиной висело черное радио «Филко». Такой стиль он помнил с детства – большое и пузатое, со шкалами цвета старой слоновой кости. Такое радио было у отца в мастерской.
Останься он на кухне, он бы заметил перемены повсюду: по-другому окрашенные полки, объемистые желтые и оранжевые суповые чашки из Португалии, японский нож для разделывания мяса, такой острый, что мог нарезать ломтиками ветер. На стойке лежал желтый блокнот с детским рисунком Санта-Клауса. Вместо двух дешевых пластмассовых стульев оказались четыре хромированных; они стояли вокруг стола, который он тоже не узнал бы, если бы остался, но, поскольку к тому времени он уже вышел, это не имело значения.
Из кухни-то он вышел, но, вернувшись в комнату, он увидел, что и там дела обстоят не лучше. Из огня да в полымя.
Хотя календарь утверждал, что на дворе июль, в его комнате явно было Рождество. Как он и представлял несколько минут назад, комната преобразилась в счастливейшую, совершеннейшую рождественскую сцену, какую он только видел. Здесь была огромная, великолепно наряженная елка, прекрасный вертеп с фигурками Марии, Иосифа и младенцем в яслях, чулки, которые аккуратно свисали бы из трубы над камином, будь здесь камин. Это была комната из простодушной сентиментальной кинокартины, обстановка для последней сцены фильма сороковых годов, где все в итоге кончается хорошо и все добрые персонажи собираются вместе, чтобы отметить Рождество. В такой гостиной можно было бы снимать «Эту чудесную жизнь».
Но это была не его комната, она выглядела совсем не так. Он ходил по ней, как космонавт, исследующий Венеру, нерешительно щупая разные предметы, словно в любую секунду они могли подпрыгнуть и укусить его. Ничего в этой принадлежавшей ему комнате ему не принадлежало. Ни мебель, ни елка, ни занавески. Ни ковер, ни подушечка на полу, ни журналы на кофейном столике. Да и кофейного столика у него никогда не было! Ему было жутко, но и как никогда интересно. Что за чертовщина? В его дом вторглись инопланетяне? Или это съемки скрытой камерой для новой версии «Сумеречной зоны», где съемочная группа проникает к тебе в дом, все меняет за несколько секунд, и ты, переходя из комнаты в комнату, думаешь, что спятил?
Он был так поглощен этими мыслями, что не услышал дверного звонка. Он не услышал его и во второй, и в третий раз, не услышал, как дверь отворилась и раздались чьи-то шаги. Он был так поражен, что не слышал ничего, пока женщина не вскрикнула. Только тогда он с трудом начал выбираться из своего оцепенения.
– О боже! Боже мой!
Он услышал это, но все еще не очнулся, пока медленно не обернулся и снова не увидел в дверях ту красавицу. Она стояла, прижав ладони ко рту, и диким взглядом озирала комнату, охватывая ее всю, одновременно веря и не веря увиденному.
– Ах! О боже, боже!
Он знал, что все это сумасшествие, но она-то здесь при чем? И почему она так напугана? Он оглядел комнату, нет ли в ней какого-нибудь вырвавшегося чудовища или еще чего-либо, чего он пока не заметил.
Нет, все было по-прежнему, но только тут он заметил то, что ускользало от него с того момента, как он вошел в гостиную: все предметы были из прошлого. Может быть, десяти-двенадцатилетней давности, как то веселенькое радио на кухне. Все было в прекрасном состоянии, но все было из прошлого. Его взгляд перескочил на журнал «Тайм», лежащий на кофейном столике. Дата на обложке была двенадцатилетней давности. Он заметил фотографии в рамках на стене и хотел рассмотреть их, но тут женщина заговорила:
– Мамины рождественские фигурки! Ой, посмотрите! – Замолчав, она пересекла комнату и, подойдя к вертепу, взяла одну из фигурок и поднесла к глазам. – Это агнец! Невероятно! Тот самый, которым я запустила в Конора, вот сломанная ножка! Я думала, мама умрет, когда сказала ей о поломке. – Она посмотрела на мужчину так, как будто он должен был точно знать, о чем она говорит.
