Я молча кивнула, протягивая руку и касаясь кружев пальцами. Мама смеялась, обращая внимание то на один наряд, то на второй, придирчиво рассматривая каждый завиток, а я изнывала от желания убежать отсюда. Я безучастно позволяла примерять на себя одно платье, затем второе, третье, послушно поднимая руки и дефилируя перед зеркалом. Мне хотелось прекратить этот цирк, закричать "СТОП" и броситься прочь из этого мира натянутых улыбок и приторных вздохов восторга продавщиц.

— Я думаю, нужно оставить волосы распущенными. Слегка уберем вот тут сбоку… Или, может, хочешь заплестись, Нар? Нарине. Да, очнись же ты. Это твоя свадьба или моя?

— Мам, вот и я сейчас об этом думаю…

— О прическе?

Нет, о том, что она получала большее удовольствие от всего этого цирка, чем я. Предвкушала его еще за неделю, сводя с ума бесконечными звонками владелице салона, обговаривая с ней модель платья, которую должны привезти. Пихала мне специальные журналы и часами просиживала перед соответствующими сайтами. Отец шутил, что обязательно нужно будет отметить их годовщину свадьбы — сыграть самую настоящую церемонию с престарелым женихом и молодящейся невестой в белом платье. Подтрунивал над тем, что ей просто необходимо подобрать помпезную прическу на их праздник и обязательно — обручальные кольца, а мама злилась и просила не вмешиваться в сугубо женские дела.

— Смотри, балес*6, — отец притянул меня к себе и поцеловал в лоб, — обставит мама все по своему вкусу, пожалеешь ведь, — рассмеялся в ответ на уничтожающий взгляд жены и тихо прошептал мне на ухо, — ничего, аревыс*7, все девушки выходят замуж и покидают родной дом, чтобы стать хозяйкой своего собственного.

Он думал, что я волновалась из-за предстоящего замужества и последующего отъезда. Он уже начинал тосковать по мне. Я видела эту тоску, когда он неожиданно вдруг обнимал меня со спины и вдыхал запах волос, трепал за щеку или просил прочитать ту или иную статью в газете, ссылаясь на то, что глаза от очков болят.

А я все чаще чувствовала себя дрянью, бессердечной и подлой, потому что обманывала их своим молчанием. Впервые с тех пор, как Артем уехал. Мы всегда были очень близки с мамой, я могла делиться с ней любыми переживаниями и искренне считала ее лучшей подругой. Показывала ей сообщения от ухажеров и спрашивала совета, как их лучше и деликатнее отшить. А сейчас меня раздражало ее постоянное веселье и бесконечные разговоры о Гранте и его семье, частые вопросы о нем и о наших отношениях, которые теперь казались настолько хрупкими, что мне оставалось лишь сжать пальцы, чтобы разбить их окончательно.

Иногда я ловила себя на мысли, что это не ее вина, а моя. Что изменилась я. Что эти пару недель вдали от Гранта и рядом с Артемом… да, рядом с Артемом почти каждый день, поменяли меня саму. Точнее, вернули ту меня, которой я была пять лет назад. Ту меня, которой были противны даже мысли о другом мужчине рядом, а вся эта подготовка к свадьбе казалась какой-то кощунственной комедийной постановкой.

Я гораздо позже пойму, что комедийной постановкой окажется "МЫ" с Артемом, вот только смеяться будет только он один, а мне не останется ничего, кроме как захлебываться агонией, в которую он меня безжалостно сбросит.

— Нара… — мама замолчала, и я понимаю, что она хочет сказать.

"Приличные девушки" не наденут настолько прозрачное платье даже на свою свадьбу. Вот только я давно перестала быть приличной, мама. Ты шепотом осуждала с подругами чужих дочерей за то, как они опозорили родителей, закрыли перед ними двери во все достойные дома, в то время как твоя собственная дочь упорно вела к тому же вас с отцом. Так бездумно, так наивно отдавалась своим чувствам… и ему. Нет, Артем никогда не заходил дальше, чем тогда… Он хотел, я видела. Его колотило крупной дрожью от желания каждый раз, когда мы позволяли себе больше поцелуев. И каждый раз он сдерживался. Иногда утыкался лбом в мою шею, вспотевший, напряженный, и тихо, одними губами шептал проклятья, пока я, рвано дыша, приходила в себя после умопомрачительного экстаза в его машине. Жалкие минуты вселенского счастья, которые взрывались об острые шипы ненависти и презрения к самой себе, как только я оказывалась на пороге собственного дома. Когда проходили последние отголоски наслаждения и наступало сожаление.

Иногда возникало ощущение, что он видел это сожаление, возможно, чувствовал на интуитивном уровне, и тогда его взгляд менялся. В нем снова появлялась пугающая злость. А я не могла объяснить ему, почему мне становилось так стыдно. Можно рассказать человеку об обычаях своей страны, можно привить ему унижение к культуре, но нельзя заставить не только принять ее, но и понять, поверить в нее. В ней нужно вариться годами, чтобы принимать как само собой разумеющееся без лишних вопросов.

Я позволяла ему слишком многое… точнее, себе. Позволяла то, за что меня проклял бы отец. И я знала, что он сделает это, узнав, что единственная дочь "спуталась" с русским. Именно "спуталась", "связалась", "опустилась"…

У нас нельзя любить вот так, тайком: на заднем сидении тонированной машины и на самом отшибе города. Только открыто, только с разрешения и благословения родителей и ограничиваясь невинными поцелуями в губы. Девушка, лишившаяся девственности до свадьбы, становилась в глазах общества шлюхой. И пусть кто угодно утверждает, что в двадцать первом веке все изменилось, что сейчас никто не убьет гулящую дочь… но разве убить человека можно только физически? Разве мало всеобщего презрения и загубленной репутации?

У русских говорят "береги честь смолоду". У нас же принято беречь ее до самой смерти. И стоит девушке только оступиться хотя бы раз. Даже будучи совсем еще ребенком…

Никогда не забуду один случай, произошедший, когда мне было восемь лет. Мы гостили с родителями на родине, и нас пригласил к себе с ночевкой один из папиных знакомых. Мы приехали к ним уже рано утром, а ближе к вечеру поднялся настоящий переполох: пропала одна из дочерей хозяина дома. Ушла куда-то днем и не появилась. Я была слишком маленькой, чтобы понимать, о чем говорили тогда моя мать с его женой, почему она то и дело варила для подруги успокаивающие чаи и все отсылала меня в свою комнату, или почему вызывали скорую помощь папиному другу. Но глубокой ночью девушку все же привели домой. Втащили волоком, я видела это, спрятавшись на верху лестницы. Видела, как отец исступленно хлестал дочь по щекам, слышала, как она плакала навзрыд и даже не прикрывала лицо руками. Почему — то я запомнила именно эту картину: как она стояла перед ним на коленях, иногда роняя голову вниз, из ее глаз струились слезы, но она не пыталась защититься или оправдаться — просто молча принимала его удары, вздрагивая от тех проклятий, которые он посылал. Он грозился убить ее и выкинуть труп на свалку, чтобы даже помойные собаки знали, что в его доме никогда не примут шлюху. А в один момент, когда она начала умолять его простить, он сорвался и с криком начал пинать ее ногами по спине, по ребрам, по голове. Пока мой папа вместе с его женой не оттащили его от дочери.

Мама сказала мне тогда, что эта девочка опозорила свою семью и своего отца и заслужила худшего отношения к себе. Из их разговоров я поняла, что она попыталась сбежать с парнем, но их поймали, ее вернули, а несостоявшегося жениха избили до полусмерти.

Помню, как меня тогда поразила жестокость отца к собственному ребенку. Я тогда спросила у мамы, разве стоит его имя ее жизни, ведь он с самой настоящей ненавистью желал ей смерти в лицо. Мать сказала, что рано или поздно жизнь любого человека заканчивается, нельзя поделиться с детьми годами жизни, но можно оставить им свою честь и достоинство. И те дети, которые втаптывают в грязь доброе имя своих родителей, не заслуживают родительской любви.

Потом она засмеялась и, прижав меня к себе, сказала, чтобы я перестала говорить о глупостях, ведь ее маленькая девочка будет самой лучшей дочерью на свете.