Усмехнулся криво — пряталась, бежала от меня, как от проклятого. Знала, что найду. Никто не знал меня так, как она. Ни одна живая душа. Потому что близко не подпускал никого, кроме этой дряни.

Первое время в тюрьме я думал только о том, как выйду и сверну ей шею. Вот так, глядя в глаза, буду ломать шейные позвонки. Каждый день думал об этом. Вспоминал, как смотрела, пока меня менты вязали, и челюсти сжимал до крошева зубов. Я тогда слова ей не сказал, как не сказал и позже на суде. Не знал кто меня ей слил, кто встрял между нами, но догадывался. Еще тогда сомнения закрались, когда на сотовый свой в тот день ответила. Я запретил ей телефон включать… а она все же включила. Только гнал от себя мысли черные, раздирал их на ошметки и отшвыривал в сторону. Я из этой тьмы впервые за много лет вынырнул с ней. Каждый день менялся, каждую секунду. У меня не было этого никогда. Чтоб любил кто-то настолько, чтоб нежно к лицу прикасался… у меня вообще, кроме нее, никого и никогда не было. Она была всем. Я так считал. Я верил ей больше, чем себе. Я думал, что она меня любит.

Смотрел, как спит после бешеного секса, а сам уснуть не мог. Все эти ночи глаз не сомкнул. Гладил волосы ее, плечи, спину, к себе прижимал и втягивал запах ее тела и нашего беспредела. Все ее слова в голове прокручивал. Каждое признание, каждый стон или улыбку, подаренные мне. Конченый идиот. Я был счастлив. Вырубался под утро рядом, сильно к себе прижимая, вдавливая в свое тело жадными руками, и сам себе не верил, что моя наконец-то, что скоро увезу так далеко, что ни одна собака не найдет. Брал ее везде, где мог. Ненасытно и жадно. Смеялся, когда стыдливо прикрывалась от моего голодного взгляда и руки ей за спину заводил, любуясь ее совершенным телом со следами нашей любви на шее, на груди, на красных от моих укусов сосках и опять сатанел от желания.

Иногда в глаза ее темные, ведьмовские, посмотрю и у меня встает только от мысли, что она об этом думает. О том, как возьму ее.

На второй день в город поехал за документами ее, но они все еще не были готовы, а когда вернулся она у окна стояла, опираясь тонкими руками на подоконник. Я потом эту картину видел долгими ночами в камере, когда не мог уснуть, ожидая заточки под ребро или мешка на голову. Отношения с сокамерниками у меня не заладились с первого дня. К середине срока, правда, я научил их не трогать меня, если хотят с целыми остаться. А перед моим освобождением мы уже были корешами. То ли Тарас вмешался после поножовщины, то ли после беседы с их паханом все утряслось. Я для него кое-что на воле утряс с помощью дядьки. Больше меня не трогали. Хотя, мне было плевать. Я никого не боялся. Иногда нарывался сам, чтоб кулаки размять и адреналином захлебнуться. Но первое время по ночам не спал. Знал, что прирезать могут, и ждал, когда мне дадут повод кому-нибудь кости переломать… ждал и о ней думал.

"Не оборачивайся.

Подошел к Нари сзади, глядя на роскошные темные волосы, втягивая запах, откинул их на одно плечо и провел кончиками пальцев по шее сбоку. Так, чтоб вздрогнула от чувствительности. Чтоб покрылась мурашками, и я их вижу сзади на затылке, наклоняясь, чтобы провести по ним языком и захмелеть от вкуса ее кожи. Слегка прихватил зубами, удерживая другой рукой за горло. Не сильно. Едва касаясь.

— Как же ты охренительно пахнешь, Нариии. Ты знаешь, какой у тебя запах?

Поглаживая гладкую скулу большим пальцем и чувствуя, как она начинает слегка дрожать от моей близости. Эта реакция — самое охрененное, что я видел в своей жизни.

— Ты пахнешь моей болью… пахнешь цветами, осенними листьями, — языком выше к мочке уха, — пахнешь сексом и безумием.

Сильно перехватил мочку уха и так же сильно сжал ее горло.

— Думала обо мне, Нари?

Все еще удерживая за горло очень сильно, другой рукой осторожно повел по груди и потер сосок через материю платья, сжал двумя пальцами, перекатывая, оттягивая и снова потирая.

— А я не думал о тебе, — сжал под грудью, сильно обхватывая полушарие снизу и теперь отпуская горло и лаская пальцами ее губы, — не думал о тебе, — качнулся вперед и сделал толчок эрекцией в ее ягодицы, — зачем мне думать, если я дышу о тебе?

Резко рванул корсаж платья, освобождая грудь и сжимая еще сильнее, сатанея от прикосновения к торчащему соску. Одновременно кусая ее за затылок.

Разодрал с треском платье, отшвырнул в сторону и опустил руку на ее живот, поглаживая пупок и погружая другой палец ей в рот.

— Соси его, Нари. Сильно соси, — послушно сомкнула губы, и я содрогнулся от возбуждения. Громко зашипел. Скользнул под шелк трусиков, раздвигая складки, отыскивая средним пальцем клитор и надавливая на него.

— Мне нравится чувствовать, как он напряжен… как и мой член сейчас.

Толкнулся в ее ягодицы и потерся между ними, рыча ей в затылок. Сдернул трусики, отшвырнул на пол, толкаясь пальцами другой руки в ее рот беспрерывно.

Расстегнул ширинку, высвобождая ноющий член.

Притянул ее к себе и протолкнулся между ногами. Нееет, маленькая, не сейчас и не туда. А по твоим складкам воспаленной головкой, раздвигая твои нижние губы пальцами и потираясь ею о твой твердый клитор. Толкаясь взад и вперед между твоими ногами и так же в твоем рту.

— Невыносимо, правда? Чувствовать, возбуждаться, сатанеть от желания и, бл**ь, не получать. Как я все эти годы не получал тебя.

Протолкнул пальцы до самого горла.

— Соси их сильнее, девочка.

Растирать ее клитор то пальцами, то членом, размазывая влагу по ее плоти, задевая мокрую дырочку, но не входя.

Кончает, а меня бьет в лихорадке от этого немого крика и от того, как содрогается в экстазе ее тело, продлеваю оргазм толчками пальцев. Когда она содрогается от наслаждения, я с ума схожу. Потому что это охренительней собственного оргазма. Это триумф на грани фола, когда самого колотит крупной дрожью.

Резко наклонил вперед и, чуть присев, вошел в сокращающуюся плоть и сам застонал от того, как сильно она сжимается вокруг моего члена. Бл**ь. Как же в ней чувствительно. До боли чувствительно. Обхватить за шею и тут же поднять на себя. Пока не двигаясь в ней, развернуть лицо за скулы и впиться в ее губы, сжимая грудь и играя большим пальцем с соском.

Вбивать язык в ее рот, все еще наслаждаясь спазмами отголосков оргазма. И снова наклонить вперед, перехватить руки под локти, нагибая ниже и толкаясь в ней все быстрее. Выходя полностью из нее и снова внутрь по самый пах. Сильными шлепками. Зверея от того, как головка члена каждый раз полностью раздвигает ее складки и входит в маленькую мокрую дырочку. Толкаться самому и насаживать ее, двигая за руки и за волосы…"

Непрекращающееся безумие по ней. Исступленное желание оставлять на ней метки. Любить и пачкать ее собой, заявляя права. Когда впервые меня руками касалась в тот день, изучая, исследуя с этим смущением и ядовитым любопытством в глазах, кончил ей в ладони, едва сжала ими мой член. Потом я учил ее, как прикасаться, загораясь только от румянца на ее щеках и от того, как губы в предвкушении облизывает. Чуть позже она так же с упоением облизывала и меня. Смотрела снизу-вверх, сжимая мою эрекцию пальцами, проводя головкой члена по груди, и я со свистом выдыхал ее имя, хрипло прося взять его в рот. Мне казалось, что это не я у нее первый, а она у меня, бл**ь. Потому что все срывало планки, от всего уносило. Кончал, едва входил в нее, если пару часов не брал… а потом через десять минут снова стоит, как у пацана малолетнего, и тогда уже надолго. Бешеным марафоном. Пока всю не помечу, пока она не охрипнет от криков и не сойдет с ума до полного бесстыдства, когда сама мою руку тянет к себе между ног, пока я яростно долблюсь в ее тело сзади, удерживая за волосы. Эти три дня были вакханалией самого грязного и в то же время самого чистого секса за всю мою жизнь.

"Скажи, что любишь. Давай. Кричи, Нари. Кричи, что любишь. Громко".

Она кричит, а меня трясет всего от бешеной эйфории. Словно каждое ее слово врезается в память, в сердце, в душу… Чтоб приходить в воспоминаниях потом и отравлять ядом разложения. Вы знаете, как подыхает любовь? Видели когда-нибудь? Нееет. Она не умирает красиво, как в кино. Она дохнет, как шлюха, больная самой отвратительной болезнью. Долго, мучительно и омерзительно зловонно. И самое страшное — вы не знаете, когда это закончится. Нет ни анестезии, ни забвения. Ничего, мать вашу, нет. Только мучительная боль во всем теле, бредовые воспоминания и агония. Мне казалось, я слышу, как она задыхается, как стонет или воет. Я больше не называл ее любовью. Я назвал ее раковой опухолью в моей голове с метастазами по всему телу. Своей личной разновидностью смертельного заболевания. Самое паршивое, что я понимал, даже если убью эту суку, то не излечусь. Никогда не излечусь от нее. Сколько раз вспоминал эти три дня. Мне казалось, они растянулись на целую вечность и в то же время пролетели как мгновение. Насыщенное, яркое мгновение, которое можно было с мазохистским удовольствием смаковать раз за разом, словно больной психопат, который вскрывает себе вены и смотрит, как из ран капает кровь, а потом бинтует запястья, чтобы, едва лишь они затянутся, вскрыть их снова.