Светлана Викторовна рассказывала мне о Капралове. О том, какой он добрый, замечательный и внимательный человек, как заботится о своей матери, любит и ухаживает за ней. А я в этот момент стягивала ладонями рукава блузки, скрывая следы от его пальцев, и думала о своей матери, которую он превратил в такой же ходячий труп. Единственное, что не давало ей сдаться окончательно, — это Артур. Даже не я… если бы не было именно Тура, она давно бы опустила руки и покорно приняла ту судьбу, которую Артем для нее приготовил. Возможно, стала бы такой же бледной тенью самой себя.

— Иногда она разговаривает. Несет полный бред, — сиделка запнулась, видимо, осознав, что перешла некоторые границы, но я сжала ее ладонь рукой, и она заметно расслабилась, — иногда это просто несвязные предложения. Иногда требует чего-то. Но очень редко. Обычно она молчит и слова не скажет. Даже сыну.

— А он?

— А что он? Переживает. Бывает, часами пытается разговорить ее. Жалко парня. Молодой ведь. Мог бы оставить мать в больнице. Все равно она ничего не поняла бы. И никто бы ведь и слова ему не смог сказать. А он привез сюда, старается, надеется на что-то еще.

Женщина повернулась ко мне, бросив очередной любопытный взгляд. Наверняка, всю голову уже сломала, в качестве кого я тут нахожусь. Не прислуга, но и не гость, так как хозяин дома исчез практически сразу после моего "приезда" сюда. Я сделала вид, что не понимаю этих взглядов, и застыла, увидев уже отцветающие розы, к клумбам которых мы подошли. И в голове его голос: "Какие бы цветы ты хотела видеть на своей могиле… красные розы превосходно здесь будут смотреться…".

Я вздрогнула, остановившись и качая головой.

— Давайте обратно повернем?

— Давайте. А ты не побудешь здесь немного, Нарине? Я ненадолго, — сиделка многозначительно посмотрела на меня, и я, выдавив из себя улыбку, молча кивнула ей. Когда она скрылась из вида за стеной особняка, я присела на корточки перед матерью Артема, разглядывая ее. Сердце замерло от жалости к этой слабой больной женщине, лишившейся всего, что она имела. И пусть не богатства, не сытую жизнь, но самое важное для жены и матери — мужа и сына. И не только их, но и себя. Что чувствует она в те редкие мгновения, когда приходит в себя? Какую боль в себе таит эта навязанная ей диагнозом психиатра застывшая маска безысходности? Кем бы она ни была ЕМУ, она в первую очередь была такой же пленницей, как и я.

Я протянула руку, чтобы вытащить из ее волос сухой лист, принесенный порывом ветра, как вдруг она схватила меня пальцами за запястье и сжала на удивление так сильно, что я даже вскрикнула. Поймала ее взгляд, и оторопела, увидев, как в нем появилась осмысленность… узнавание. Она узнала меня, ее зрачки расширились, а дыхание стало рваным и тяжелым.

— Тыыы… тыыы, — не говорит — шипит, продолжая удерживать меня за руку.

Я постаралась улыбнуться ей и мягко обхватила ладонью ее пальцы, пытаясь высвободить запястье.

— Здравствуйте, Мария Владимировна.

— Тыыы, — она сильнее впивается пальцами в мою руку, — верни мне Антона. Верни мне Антона.

Она почти кричит, а я беспомощно оглядываюсь по сторонам, ища глазами ее сиделку.

— Это ты забрала. Вы забрали. Вы все. Верни мне сына. Верни мне моего сына. Вернииии.

Я не поняла, что произошло дальше. Меня просто отшвырнуло от нее на землю животом вниз. Я снова вскрикнула, поднимаясь на ноги и растирая запястье ладонью. Артем сидел на корточках перед матерью и целовал ее морщинистые ладони, успокаивая, шепча тихо какие-то слова.

— Артем Александрович, — Светлана Викторовна подбежала к ним и всплеснула руками, глядя на нас троих.

— Успокойте ее, — Процедил сквозь зубы и, рывком содрав меня с земли, потащил за собой.

— Отпусти меня, ублюдок. Отпусти, — шиплю ему, стараясь не закричать, не напугать еще больше больную женщину, — отпусти или я так заору, что ее никто не успокоит.

— Только попробуй, дрянь, — прижал к себе, впиваясь пальцами в талию, а в глазах такая ненависть, которую никогда до сих пор не видела. Все же умеешь любить, Капралов? Хоть кого-то, кроме себя, но умеешь, — И я действительно закопаю тебя прямо под теми розами.

— Так сделай это. Прямо сейчас. Лучше под землей, чем под тобой.

— Не волнуйся, мышка, — снова отталкивает и широкими шагами к дому, продолжая тянуть за собой в дом, — я предоставлю тебе возможность сравнить, что лучше.

Опустила глаза на его руку и вздрогнула, увидев три пальца. У него на правой руке не было двух пальцев — мизинца и безымянного, а оставшиеся три будто были пришиты заново, уродливо и криво. Остановилась, не отрывая взгляда от них. Артем тоже остановился и молча следил за мной. Мне так кажется, я не знаю. Я смотрела на его изуродованную руку и слышала, как бешено забилось сердце, как его стук начал отдаваться в ушах, как начало колоть губы от желания пройтись по ней поцелуями. Стиснула собственные пальцы, чтобы не коснуться его. Медленно подняла голову и задохнулась, увидев безразличие в его взгляде. Усмехнулся и снова потянул за собой.

С ним бесполезно сопротивляться, бесполезно пытаться вырваться, охранники, горничная, сиделка, с интересом наблюдающие за нами, не позволят. Подмигнула, прибавляя шаг и проходя мимо молодого паренька в черной униформе охранника с торчащим на бедре пистолетом. Пусть лучше думают, что я любовница их хозяина, чем бесправная пленница. Просто у пленницы нет никаких шансов выбраться отсюда.

Но когда мы зашли в мою комнату, и он отпустил мою руку, отпрыгнула от него в сторону, приготовившись бороться до конца. Артем усмехнулся, медленно стягивая с себя кожаную куртку и бросая ее на кровать.

— Только попробуй подойди, попробуй дотронься до меня…

— Подойду, — делает шаг навстречу, а я отступаю назад до тех пор, пока не упираюсь в стену спиной, — и буду трогать столько, — вскинул руку, хватая за плечи и притягивая к себе, — сколько захочу.

Издевательски медленно проводит ладонями по плечам, по спине, сжимает ягодицы, впечатывая в себя.

— Не притворяйся, Мышка… Ты хочешь этого, — шепчет на ухо, обдавая горячим дыханием шею.

И я делаю то единственное, что способно его остановить… и меня. Способно погасить ощущение пламени под кожей от его прикосновений. Это чертово пламя ведь никуда не делось. Я думала, там остыли уже и угли, отсырели в реках моих слез, но он… он разжигает их так быстро и умело…

— А кто вернет сына моей матери, а, Капралов? Матери, которая вспоминает о сыне не в редкие минуты сознания, а думает о нем постоянно?

Он вскидывает голову, и я рада этой его ярости в глазах. Пускай лучше пляшет языками пламени ненависть, а не похоть.

— Нечего сказать, да? Тебя хвалят, тобой восхищаются… все эти людишки, которых ты за деньги купил. Кайфуешь от того, как дуришь их, Капралов? Они подозревают, в лапах какого чудовища находятся?

И тут же вскричать, когда оторвал от пола и пронес к кровати, швырнул на нее, нависая надо мной, не позволяя отползти. А мне плевать — все равно возьмет. Зато так я могу впитывать в себя его ярость, наслаждаться тем, как заходили желваки и стал колюче — непроницаемым взгляд.

— Это ты сделала меня им.

Не говорит — рычит, наклоняясь к моему лицу.

— Ты сделала из меня чудовище.

И очередной раунд битвы, который он снова выиграет. С моими проклятьями и укусами, диким удовольствием, когда шипит от боли и заносит руку, чтобы ударить… но не может, что-то останавливает. А мне хочется, мне, черт бы его побрал, хочется, чтобы избил, чтобы пинал, чтобы места живого не оставил. Только бы не выглядеть в своих же глазах шлюхой… предательницей, которая наслаждается своим поражением, кончает и унизительно кричит в его руках.

И когда он уходит, наконец выдыхать, приходить в себя до следующей встречи, глотая непролитые слезы. Они горячие, жгучие, словно кислота. Мне иногда кажется, они могут выжечь изнутри, заставить ослепнуть, только бы не видеть его.