Ференц на ухо сказал лейтенанту, что субъект с портфелем, действительно, спекулянт. Он уже раз получил суп, а теперь подходит вторично. Черныш тоже видел этого типа днем: тот шнырял среди бойцов, спрашивал золото.

— Есть, — сказал ему тогда Хаецкий. — Ой, много есть! Полный диск. Золотом набитый. Только не продаю — даром отдаю! Кому должен — расплачиваюсь! Хочешь?

Спекулянт тогда не захотел. Теперь он стоял возле кухни и, задрав свою козлиную бородку, протягивал банку к черпаку. До этого Гриша как будто не слышал, о чем ему шептали женщины. Он не боялся промахнуться. Хоть лица спекулянта и не запомнил, зато запомнил его консервную банку. Когда она потянулась навстречу черпаку, Гриша, не говоря ни слова, мгновенно размахнулся и треснул черпаком прямо по министерской голове. Черпак наделся на шляпу спекулянта. Венгры были в восторге.

— Я тебя проучу! — закричал Гриша. — Я научу тебя честно вести со мной коммерцию! Ишь… дипломат!

«Дипломат», приседая, вырвал голову из черпака и отскочил в сторону. Ференц свистел, как мальчишка. Вытирая с ушей суп, спекулянт издали поглядывал на Гришу с трусливой злобой.

Черныш, смеясь, обратился к Ференцу:

— Скажите, разве это не гуманная расправа?

— Это не по римскому праву, — ответил художник. — Это по русскому праву, по праву справедливости, лейтенант!

— Ошень карошо! — промолвила одна из женщин, старательно выговаривая непривычные слова.

Черныш пошел на огневую.

Девушки, которых он встретил днем на ступеньках, сейчас, стоя в очереди, следили из-под надвинутых шляпок за его пружинистой походкой. Он ступал легко и уверенно.

— Кажется, что для него великая радость, — сказала одна из девушек, — делать каждый шаг по земле.

«На протяжении трех суток вас не слышу. В отчаянии, потому что все время пребываю под угрозой смерти. Делаем все, чтобы поддержать связь. В Офен Штолили Пешт русские заняли новые районы. Ремхплац¹⁹ занят».

Эта шифротелеграмма была перехвачена однажды нашими войсками.

Окруженные молили Гитлера. Гитлер приказывал держаться.

Дивизии, снятые из-за Рейна, с гор Италии, прибывали под Будапешт. Срочно были высланы на фронт курсанты берлинских военных училищ. Прямо из эшелонов их бросали в бой.

Грандиозная танковая битва развернулась на северо-запад от столицы. Тут враг сосредоточил силы для того, чтобы извне протаранить кольцо окружения. Сметались с лица земли усадьбы венгерских магнатов. Степи пылали пожарами. Танки горели в туманном поле, как огни кочевников.

…Будет лето после войны. По пыльному шляху из Будапешта на Секешфехервар будет мчаться «виллис». Американец из союзной контрольной комиссии в дымчатых очках, защищающих от солнца, будет оглядывать окружающие поля. Что это за железные стада разбрелись от Дуная до самого Балатона? Желтые и обгоревшие «пантеры» да «тигры» зарастают бурьяном выше гусениц… Откуда их столько? За минуту насчитаешь десятки. И кто их остановил? Сколько мчится машина — все они, они, они вдоль дороги. Неужели все это ревело моторами, поводило жерлами, метало огонь? Неужели все это было остановлено теми русыми ребятами в обмотках, которые стоят сейчас на будапештских площадях, регулируя уличное движение?

Эпос, зарастающий степными буйными травами, пропетый в придунайских степях зимой 1945 года советскими пушками, советскими людьми. За спиной темнел Дунай, впереди светилась Победа. В те дни, пропитанные нашей кровью, не один советский боец повторил подвиг Матросова! Обвязавшись гранатами, с гранатами в потрескавшихся почерневших руках, с глубоко запавшими глазами, уже озаренными бессмертием, бросался боец под ревущий танк. И взрывался под танком, как бомба неслыханных атомных сил, наполненная святой энергией любви и гнева.

Окруженные в Будапеште не знали, как за Дунаем советские гвардейцы уничтожают их долгожданных «тигров», как рвут немецкую броню подкалиберные уральские снаряды. Окруженные уже потеряли ипподром, где по ночам садились транспортные «юнкерсы». Теперь боеприпасы им сбрасывали на парашютах в огромных пакетах. Пакеты все чаще попадали в руки наших штурмовиков, которые неудержимо приближались к Дунаю.

Бойцы батальона Чумаченко уже слышали стрельбу с правого берега, из Буды.

Командный пункт батальона в это время помещался в комиссионном магазине, выходящем витриной на одну из центральных улиц.

В полутемном, длинном и узком помещении, где когда-то шмыгали слащавые продавцы, теперь ходили озабоченные бойцы и офицеры. Под ногами трещало стекло расколотых пулями зеркал. Шелестели пушистые меха, шелка и бархат, ласкавшие плечи венгерских красавиц. На голом прилавке, задрав ноги, лежал телефонист, передав трубку комбату. Чумаченко, поддакивая, выслушивал рапорт из стрелковой роты, которая штурмовала объект за 200 метров отсюда.

— Первый этаж занят, — докладывал командир роты, — на лестницах гранатный бой.

— Откуда докладываешь?

— Из ванной на первом этаже.

— Не врешь?

— Слушайте.

В трубку были слышны взрывы гранат.

На другом конце прилавка бойцы возились около патефона, найденного в этом же магазине. Среди груды пластинок со всяческими фокстротами и румбами бойцы нашли и несколько наших, отечественных. Хозяин магазина уже проставил на них свою цену.

— «Есть на Волге, утес» — двести пенго, — выкрикивал батальонный радист. — «Ой, гай, мати» — тоже двести.

— А румба?

— Сто!

— Иштенем, что же это такое? Свои дешевле ценят, чем наши.

— Еще бы! Разве у них есть такие?

— Вот смотри: «Побратався сокiл»…

— Далеко наши соколы залетели!

— Над Дунаем вьются!

— Две пятьсот.

— Понакрали на Украине!

— Поставь!

Радист ставит пластинку, заводит патефон.

Шовкун, торжественно пригладив усы, присоединяется к пластинке. Товарищи поражены — какой чистый, сочный голос у санитара. Он пел, задумчиво глядя в разбитую витрину, словно видел там не чужую улицу с искареженным, заснеженным трамваем, а родную зеленую весну, когда шумят дубы и зацветают луга.

Бойцы один за другим начали подтягивать. За дружными голосами пластинку уже едва было слышно.

— Прекратить! — рявкнул комбат от телефона. — Ни черта не слышу!

Бойцы умолкли, пластинку сняли, однако песня продолжала звучать и шириться где-то на дворе.

— Что за чорт!

Иван Антонович кинулся к выходу на внутренний двор. Вся его огневая пела.,

Стоят по грудь в земле братья Блаженко. Стоит лейтенант Черныш. Стоит Хома. Стоит Багиров. Стоят все огневики и, задумавшись, поют песню, мотив которой долетел к ним из КП.

«Дiти ви моi, дiти-соколята!»— Иван Антонович внутренне любуется своими бойцами, и ему трудно подать команду:

— Прекратить!

Однако он ее подает, потому что комбат разговаривает.

А Чумаченко, закончив разговор, сам подошел к патефону.

— Что вы тут завели? — строго посмотрел он на Шовкуна. — Собрали капеллу!

— Мы так… Не нарочно…

— Не нарочно! Где та пластинка? — спрашивает комбат. — А ну-ка дайте сюда!

И, положив ее на диск, сам начинает крутить ручку.

Теперь комбат мешает Ивану Антоновичу. Но Антоныч молчит. Он сидит в углу в своей неизменной плащ-палатке, в шапке с опущенными ушами и рассматривает топографическую карту.

Эти карты накануне откуда-то принесли батальонные разведчики. Они думали, что захватили карты Венгрии, может быть, как раз тех мест, где им в будущем придется вести бои. Но Иван Антонович обнаружил, что перед ним самая настоящая Черниговщина.