— Ваше право, товарищ Хаецкий.

— Вот ходят слухи, что в румынскую дивизию, которая за нами, поналезли фашистские офицеры и мутят воду… За нашей спиной… Разве для того мы Румынию бурей пролетели, а всю Трансильванию на локтях переползли, чтобы там всякая нечисть снова голову поднимала? Еще не высохла там кровь наших Штефанов и Прокопов… И Брянских! Ведь так? Так пусть я буду знать, кто там у них засядет: приятели наши или враги!

— Друзья будут, товарищ Хаецкий, — успокаивает Хому Воронцов. — Демократические правительства.

— Вот же, граждане европейцы, — вдруг обращается подолянин к воображаемому обществу европейцев, — вот же! Не для того мы вас освобождали, чтобы вы вместо старых фашистов насажали новых, в демократических штанах!

Хому интересовало все, он до всего допытывался. В самом деле, он все меньше думал о домашних делах и о своей телке. Что касается этого, то он целиком полагался на Явдошку. А его самого все больше захватывали европейские и международные дела. Они так волновали Хому, словно он сам готовился завтра-послезавтра стать дипломатом. Его своеобразного диспута с майором Воронцовым бойцы ждали с нетерпением. Воронцов же считал эти диспуты одной из форм воспитательной работы среди личного состава. Кадровый политработник, он знал тысячи путей к сердцу солдата. И Хаецкий, вырастая сам, одновременно помогал и майору в его работе.

У Хаецкого был острый взгляд, он все замечал, во все хотел вносить свои коррективы. То его вдруг беспокоили дела югославских партизан, и он желал знать, честно ли помогают им союзники. То Хома, задумавшись, неожиданно высказывал предположение, куда будет удирать Гитлер, когда «ему припечет». Тут же он давал свои рецепты, где и как нужно будет искать людоеда.

Когда Воронцов уходил, Хома с бойцами провожал его до шоссе.

Мокрый, кое-где разбитый снарядами асфальт сверкал в туманной степи, как меч.

Боец некоторое время стоит задумавшись, оглядывая прекрасную дорогу. Потом, ударив себя пальцем по лбу, начинает мерить ее от бровки до бровки; заложив руки за спину, он ступает широко, как строгий землемер. Майор и бойцы, усмехаясь, ждут.

Промеряв раз и другой, Хома заявляет, что этот асфальт уже украинского грейдера на три метра.

— Когда идут здесь несколько полков на марше, то никак не обогнать передних, товарищ гвардии майор. Або съезжай на обочину и подрывайся на минах, або чеши батогами других ездовых, чтоб пропустили. А наши грейдеры — и на Винницу, и на Могилев — куда шире! Мы их от района до района сами прокладывали. От каждого колхоза — бригада.

— Будет время, — говорит Воронцов, — мы наши грейдеры тоже зальем таким асфальтом.

— О, то были б добрые шляхи! — взволнованно говорит Хома. — И гладенькие, хоть катись… Как этот. Но и на три метра шире! Тогда и они начнут облизываться…

— Товарищ гвардии майор, а как железнодорожные пути? — спрашивает кто-то из бойцов. — Тоже ведь неодинаковые! У нас шире, у них уже. Будут они когда-нибудь перешиваться?.. Чтоб всюду одинаковые?

— Очевидно, будут.

— А кто к чьему примерять будет: они к нашему или мы к ихнему?

— Только не мы, — усмехается Воронцов, показывая крепкие тесные зубы. — Разве вы не знаете, товарищи, что поезд на широкой колее держится уверенней?.. Гони на полную скорость!.. Но, — майор хитро грозит пальцем, — следи за атмосферами!

Бойцы соскучились по солнцу. Видели его давно, давно… Круглые сутки — ветры, дожди, туманы.

На огромных плантациях, где держали оборону батальоны, виноград был собран лишь частично. Оставшийся гнил на корню. Туманными утрами, когда враг постреливал наугад, пехотинцы вылезали из своих глинистых окопов, как суслики. Пригибаясь, рассыпались с котелками в руках между рядами лоз: выбирали еще не сгнившие от дождей седые кисти, лакомились ими после солдатской каши.

А там, где-то впереди, затянутый дождями, стоял загадочный дунайский красавец Будапешт… Будапешт! Это слово теперь не сходило с уст.

Все дни в ротах шли занятия. Сталинградцы проводили беседы с молодыми, делились опытом боев в условиях большого современного города. Командиры батальонов снимали по очереди в тыл с переднего края отдельные отряды, формировали штурмовые группы, гоняли их до седьмого пота. Занятиями руководили также сталинградцы. В районе полка были местечки и села с постройками городского типа, и бойцы штурмовали по нескольку раз давно захваченные ими улицы, вели жаркие гранатные бои, строили и взрывали баррикады. Все было всамделишное за исключением того, что каждый штурм всегда кончался благополучно, а побежденные, чертыхаясь, вновь поднимались на ноги.

Майор Воронцов придавал большое значение этим занятиям. Бои штурмовых групп он контролировал лично. Как-то замполит зашел к полковым разведчикам. Ребята как раз переживали свои медовые три дня, три дня раздольной свободы, которые получали всякий раз после того, как приводили важного «языка». Разведчики засыпали майора жалобами.

— Хотя бы эту столицу не миновать! — беспокоился сержант Казаков. — А то какие-то все Пашкани да Яслодани…

— Нашу дивизию, — гудели бойцы, — уже и так танкисты окрестили: непромокаемая, невысыхающая мимо-Бухарестская, мимо-Будапештская…

— Степная, лесная, горная, болотная?..

— Гвардейский аттестат, — сказал майор, — почетное имя. Разве фронт — это одни столицы? Это, товарищи, две тысячи километров… Впрочем, мимо-Будапештской мы, кажется, не будем. Вы видите, как мы сейчас стоим? Куда нацелены?

— Прямой наводкой на голубой Дунай!

— Да, на картах и в вальсах он голубой. А будет красный, как дубовый жар. Кстати, сержант Казаков…

— Слушаю!

— Вы уже проводили занятия? У вас ведь есть новички.

— Программу из штаба получили, — рапортовал Казаков. Он временно замещал командира взвода. — Завтра начинаем!

— Действуйте, — сказал майор, — действуйте.

На следующий день он видел, как разведчики выехали в поле на лошадях. У майора возникли подозрения: какие уличные бои ребята будут вести верхом? Разведчики пришпорили лошадей и понеслись, держа курс на винокурню. Она высилась своей трубой среди хмурой осенней степи, как большой пароход, севший на мель.

Через некоторое время к винокурне подъехал на мотоцикле и сам майор. За рулем сидел его ординарец.

Во дворе стояли подводы, старшины из всех полков получали здесь вино для своих подразделений. В одном из подвалов слышались песни. Воронцов направился туда. В подвале среди огромных бочек по колено в вине бродили оседланные лошади разведчиков. Майор приказал ординарцу увести лошадей в полк.

А их хозяева пели «гречаники» где-то вверху на высоких бочках, и Воронцов вынужден был несколько раз крикнуть, пока его услыхали.

— Кто там бубнит внизу? — послышался из-под потолка голос. — Стукни его по-гвардейски, Петя!

— Слезай! — крикнул Воронцов, добавляя еще кое-что.

Узнав майора, разведчики посыпались сверху, как груши. До пояса обмокшие в вине, становились перёд замполитом, опустив головы.

— Учитесь? По программе?

— Товарищ гвардии майор, — тяжело ворочал языком Казаков. — М-мы штурмовали его… этот объект… п-по программе… Каменный, крепкий, как город… Мы его с ходу… С поля…

— А тут?

— Эт-то… сверх программы. Ап-пробация, не отравлено ли…

Майор вывел разведчиков во двор.

— Где лошади?

— Были тут… Наверное, пасутся.

Воронцов подал команду построиться и повел разведчиков к каменному бассейну, наполненному водой.

— Снять головные уборы!

Провинившиеся старательно исполнили команду.

— На колени!

Шеренга опустилась на колени.

— Головы в воду по самую шею! Раз-два!..

Ребята нырнули, как селезни. Проделав над ними несколько раз эту операцию, майор снова построил разведчиков. Они чихали и отфыркивались. Лица становились скорбными, это означало, что орлы протрезвляются.

— Где лошади? — повторил майор.

Теперь Казаков увидел вдали лошадей.