Вот как это делалось.

Приезжала бригада с грузовиками и инструментом. Первым делом рабочие брались за бензопилы и валили деревья. Это было самой простой частью, минутным делом. Хватало даже тридцати секунд: быстрый косой надрез вниз, пила извлекается, затем надрез вверх. Все.

Деревья падают.

Тогда их опутывают тросами и с помощью электрических лебедок подтаскивают к большим самосвалам. Люди, вооруженные меньшими пилами, разделывают сваленные деревья на части, а затем скармливают эти части механическому размельчителю. На холостом ходу эта машина скромно гудит, а получив ветку или кусок ствола, захлебывается воем и визгом. Конечным продуктом является мелкая щепа.

Взрытая, перепаханная колесами и гусеницами земля сплошь усыпана листьями и раздавленными апельсинами. В ноздри бьет резкий, пыльный цитрусовый запах; пыль, бывшая прежде естественной частью коры этих деревьев, повисает в воздухе.

Самое трудное – корчевать. Землю вокруг пня всячески – и лопатами, и ручными бурами – разрыхляют. Потом к нему подгоняют трактор. Пень обматывают цепью, прямо на уровне земли или даже чуть ниже, стараясь по возможности подлезть под самый толстый из обнажившихся корней.

Затем трактор пятится, натягивает цепь, дергается и останавливается. Скрипят шестеренки редуктора, рычит и всхрапывает дизель, выхлопная труба пускает к небу клубы черного дыма. Постепенно пень сдается и неровными рывками вылезает из грунта. Корневая система апельсинового дерева не очень обширна и прорастает не чересчур глубоко, но все равно, когда пень с топорщащимися лапами корней оттащен в сторону и закинут в один из самосвалов, на его месте остается довольно приличная воронка.

Еще труднее с эвкалиптами. Валить-то их относительно просто, немногим сложнее, чем апельсины: всего-то несколько надрезов пилой, правда, на этот раз дерево сперва обвязывают веревкой, чтобы уронить его в нужном направлении. Но затем ствол нужно разрезать на части, как это делают настоящие, в лесу, лесорубы. При помощи бульдозеров или небольших подъемных кранов огромные цилиндры загружаются в кузовы самосвалов. Эвкалиптовые пни очень упрямы; приходится много копать, перерубать самые толстые корни, и только тогда трактору удается сделать свое дело. Высаживались эвкалипты настолько близко друг к другу, что их корни переплелись намертво, поэтому безопаснее всего сперва спилить каждое третье дерево, и только потом браться за остальные. Пахнут эвкалипты еще сильнее, чем апельсиновые деревья. Зубья пилы забиваются смолой. Трудная работа.

На другом краю рощи, где деревья уже спилены, пни выкорчеваны, а воронки засыпаны бульдозером, землемеры втыкают в землю вешки с бантиками из красной пластиковой ленты на верхних концах. Вешки послужат ориентирами для операторов бетономешалок, грузовиков с огромными баками вместо кузовов; эти баки непрерывно вращаются и грохочут. Бетономешалки заливают фундаменты новых строений, это произойдет еще раньше, чем будет повалено последнее дерево.

Сейчас вечер ноябрьского, короткого дня. Начало тысяча девятьсот шестидесятых. Солнце стоит низко, и тени эвкалиптов западной защитной полосы – из них остался каждый третий – падают на то, что осталось от рощи. А не осталось ничего, кроме воронок: воронки, да кучи древесных обрезков, наваленные рядом с грузовиками. Тракторы и бульдозеры стоят ровной желтой шеренгой, спокойные, словно динозавры. Мимо проезжают машины. Люди, закончившие на сегодня свою работу, собрались у обеденного грузовичка; один борт откинут, открывая глазу прозрачные пластиковые коробки с воздушной кукурузой и треугольными бутербродами. Кое-кто из рабочих достал из своих пикапов пиво, на звуки негромкого разговора накладывается щелканье и шипение открываемых бутылок. Мимо проезжают машины. Порывы ветра доносят отдаленный гул ньюпортской трассы. С эвкалиптов – каждого третьего – падают листья.

Поодаль от рабочих и обеденного грузовика собралась кучка детей. Мальчики играют в войну, воронки, оставшиеся на месте деревьев, превратились для них в окопы. Воронки – нечто совершенно новое, они интересны и удивительны, теперь видно, на что похожи корни апельсиновых деревьев, вопрос, всегда интересовавший ребят. Мимо проезжают машины. Один из мальчиков отходит в сторону. Отпечатавшиеся на истерзанной земле следы покрышек приводят его взгляд к бетономешалке, все еще не опорожнившей свое стальное чрево: от нее по-прежнему исходит мокрый, шелестящий рокот. Мимо проезжают машины. Остальным мальчишкам уже надоело играть, и они идут домой, обедать. Каждый – в свой собственный дом. Рабочие, стоявшие около грузовика, кончили и пиво, и разговор, они расходятся по своим пикапам – хлоп! хлоп! – и уезжают. Двое прорабов обходят голую, вздыбленную площадку и прикидывают завтрашнюю работу. Они останавливаются рядом со сваленной около размельчителя кучей веток. Мальчик сидит на краю воронки и смотрит вдаль. Мимо проезжают машины. Эвкалиптовые листья крутятся в воздухе, падают. Заходит солнце. День закончился.

На оголенное поле крадучись выползают тени.

Покончив с писаниной, Джим набивает текст на компьютере. Печатает его. Кладет вместе с подклеенными листками. Нет, вся эта клейка-переклейка – совсем не дело. Джим заново набивает их, дополняет, переделывает. А затем снова печатает. Ну вот. Округ Ориндж. Заголовки никогда не были его сильным местом. Назовем это, например, «Карта, порванная в клочья» – а почему бы и нет.

Ночь близится к концу. Джим поднимается на затекшие от долгого сидения ноги, ковыляет к двери, выходит на улицу. Четыре утра, самое затишье на трассах. Постояв немного, он возвращается в квартиру, берет в руки свежеотпечатанные страницы. Не большая книга, уж тем более – не великая, но зато – его собственная. Ее написали он и эта земля. И люди, жившие здесь все эти годы, ведь и они в каком-то смысле авторы Джимовой книга. Они изо всех сил старались сделать эту землю домом – за исключением, конечно же, тех, кто изо всех сил старался разрезать эту землю на клочки, распродать ее и застроить домами. Но даже и эти… Джим смеется. У него всегда было и навсегда, наверное, сохранится двойственное отношение и к родному городу, и к поколениям, его создавшим. Разве в силах человеческих отделить добро от зла, героику от аляповатой мишуры?

Ну ладно, так что же дальше? С легкой, словно воздушный шарик, головой Джим снова слоняется по квартире; только теперь его пальцы сжимают пачку листков. Что же делать дальше? А не знает он, что делать дальше. До чего же неприятно, когда все твои привычки разлетелись в мелкий дребезг, когда ты вынужден начинать жизнь с нуля, с чистой страницы, должен изобретать ее, сочинять от момента к моменту. Адский труд.

Джим съедает пригоршню чипсов, прибирает кухню. Садится за маленький кухонный столик, опускает голову на драгоценные свои страницы и ненадолго погружается в дремоту.

И видит сон. Он стоит на берегу моря, а по краю обрыва тянется трасса. Мимо проезжают машины, они двигаются медленно-медленно, и в них сидят его друзья, знакомые, родные. И эти люди держат в руках карту округа Ориндж, и они рвут ее в клочья. И отец, и Хана, и Том, и Таши, и Эйб, и мама, и Сэнди с Анджелой… Джим мечется по берегу, кричит, чтобы они перестали рвать карту, но никто его не слышит. Карта распадается на куски вроде кусков головоломки, только большие, как хорошая пицца, и все они окрашены в бледно-пастельные тона, и все его друзья и родственники берут эти куски и швыряют их, закручивая, в воздух, словно детские летающие тарелки; куски карты летят сперва быстро, потом тормозят, останавливаются и валятся, беспорядочно кувыркаясь, на широкий, как белый свет, пляж. Джим бегает за ними, собирает, а это очень трудно, потому что под ногами рыхлый песок, сверкающий драгоценными каменьями, а потом он становится на колени и пытается сложить огромную головоломку, но нужно очень спешить, времени мало, ведь скоро на пляж нахлынет волна прилива…

Джим дергается и просыпается.