Мысль прочно засела в мозгу; а вдруг, думает Джим по пути домой, то же самое и с каждым из нас? Вдруг никто не понимает главной черты своего характера, не видит ее – ведь крупный предмет вблизи не рассмотришь. Да, так оно, наверное, и есть. А если так – какую черту своего характера не видит он сам, Джим? Над какой чертой его характера хихикают потихоньку Таши с Эйбом – и даже не потихоньку, а прямо ему в лицо – ведь он даже не подозревает, что эта черта есть, что смеются именно над ней.

И мгновенное озарение: у него нет чувства юмора!

Хм-м. Верно, что ли? Ну, как сказать, во всяком случае остроумия у него не больше, чем у холодильника. Автомозг и то сумел бы быстрее парировать чужие шуточки, приделай только к нему какую-нибудь говорилку. Да, точно. Джим никогда об этом не задумывался, но ведь сколько раз бывало, что вспоминает он какой-нибудь общий треп, и как Эйб, и Сэнди, и Таши выдают такое, что животики надорвешь, и тут вдруг в голову приходит великолепная и точно к месту хохма – только приходит с опозданием. С небольшим таким опозданием, в неделю или около того.

И конечно же, ребята прекрасно это знают. Перед Джимом встает обычная картина: все треплются и хохочут до колик, и тут вдруг у Сэнди появляется в глазах странный такой блеск, и он поворачивается к Джиму и спрашивает: «А вот что скажешь об этом ты, Джимбо?» И Джим, только что стонавший от хохота, кое-как затихает и начинает думать, думать так напряженно, что чуть предохранители в думалке не перегорают, а все – чтобы придумать хоть одну из тех хохм, которые сыплются из его друзей, как горох, и скажет в конечном итоге что-нибудь вроде «Ну-у… ясное дело!» И все трое его друзей прямо валятся на пол от хохота. А Джим только дурацки улыбается, смутно понимая, что в такой вот компании хохмачей тупой тугодум ценнее любого острослова.

А вот было бы здорово, все треплются, а тут вдруг и ты кидаешь пару слов – мгновенно, с пинг-понговой реакцией, и все хватаются за животы и хохочут так, что слезы из глаз… Только нет, никогда у Джима такого не получалось и никогда не получится. Вот самому смеяться до упаду – это он всегда пожалуйста, известный смехач, идеальная мини-аудитория для чужих шуток. Разойдясь, ребята могут уложить его на пол не в переносном, а в самом буквальном смысле. В таких случаях Джим прямо задыхается от смеха, кашляет, стонет, лупит кулаками по полу, у него сводит мышцы живота – а Сэнди, Эйб и Таш стоят над ним, хихикают и отпускают одну шуточку за другой, стараются пуще прежнего. А потом Сэнди спрашивает: «Ну как, добьем его, или пусть поживет немножко? Он ведь и вправду концы отдает».

Джим печально вздохнул. Долгая получилась ночь. Иногда тусовка превращается чуть ли не в тяжелую работу, а сегодня ко всему добавилась непонятная эта история с подслушанным разговором.

Скоро и солнце встанет. В тусклом свете начинающегося утра маленькая квартирка Джима выглядит грязно, неопрятно, да и вообще как-то по-дурацки. Еще один вздох. Пойду-ка я, пожалуй, спать.

Однако поспать Джиму не удалось, вскоре его разбудил звук открывающейся двери.

– Ты что, спишь еще? – несколько ехидно интересуется Вирджиния.

– Ага.

Как же это получается, она же вернула ему ключ от квартиры, вернула на той еще неделе, и не просто вернула, а швырнула в него этим ключом.

– Господи, ну и помойку же ты тут развел. Бывают же такие лентяи.

Вирджиния садится на край кровати и перекатывает Джима лицом кверху.

– Привет, – сонно бормочет перекатываемый.

– Здравствуй, милый.

Вирджиния наклоняется, целует его в лоб, а затем включает видеосистему и ложится на мятую, кое-как застеленную простыню. Теперь Джим проснулся окончательно: выпучив глаза, он смотрит на экраны, на разворачивающиеся там события.

Ну все, дальше смотреть не интересно.

– Хочешь, я приготовлю завтрак? – спрашивает Вирджиния.

– Давай.

Джим ложится на спину и начинает размышлять, чего это она, собственно, пришла. Та достопамятная игра в софтбол знаменовала разрыв союза, однако они продолжают встречаться, и довольно часто. А зачем, спрашивается? Ну, разве что ради легкого, доступного секса, да еще чтобы малость полаяться, это ведь тоже бывает неплохим стимулятором… Так ничего и не придумав, он встает и шествует в ванную.

– Неужели нельзя хоть иногда прибирать кухню? У тебя тут просто ужас какой-то. – Вирджиния говорит громко, ведь надо перекричать плеск воды и шум пробегающих по трассе машин. – Так где же это ты был прошлой ночью? – добавляет она после небольшой паузы.

– В Сан-Диего.

– Знаю. Я только не знаю, почему ты не позвал меня.

– Ну… – неуверенно объясняет Джим, – я искал тебя у Сэнди, но чего-то не сумел…

– Не вешай мне лапшу, милый, я все время там была, захотел бы – нашел. – Вирджиния появляется в двери ванной, правая рука ее стиснута в кулак, кухонная рукавица опасно напоминает боксерскую перчатку. Успевший уже вытереться Джим торопливо натягивает шорты.

– К сожалению, – трагически заявляет Вирджиния, – тебе лучше без меня, чем со мной. Джим обречено вздыхает:

– Да брось ты, Вирджиния, не говори глупостей. Просто я не успел даже толком проснуться.

– Ублюдок ты ленивый, вот ты кто. Джим снова вздыхает. От нежности к жалобам, от жалоб – к скандалу, все в самых лучших традициях.

– Дай мне хоть вздохнуть спокойно.

– Да? После того как ты вчера улизнул от меня потихоньку?

– Я просто поехал с ребятами на другую тусовку. Мы с тобой на вчера ни о чем не договаривались.

– А кто в этом виноват?

– Уж во всяком случае не я.

– Не ты? Ты был просто в восторге от возможности смыться со своими драгоценными дружками-приятелями. Сэнди, Таши, Эйб, да ты охотнее будешь делать с ними что угодно, чем со мной что бы то ни было.

– Да кончай ты.

– Кончать? Что я должна кончать? Ведь совершенно ясно, что ты и эти парни…

– Мы друзья. Ты понимаешь такое слово – дружба?

– Друзья. Ты прямо молишься на этих своих друзей, лучше них никого уж и нет.

– Не говори глупостей.

Правду говоря, так оно и есть. Джим действительно восхищается своими друзьями, каждым из них – по особой, отдельной причине.

– И вообще, что тут плохого – любить своих друзей?

– Если бы дело только тем и ограничивалось, но ты ведь, Джим, прямо на них с ума спятил. Ты их боготворишь, ты пытаешься жить по-ихнему, хотя совершенно к этому не приспособлен. Ни у одного из вас нет даже работы.

Джим давно уже смирился со странной логикой Вирджинии, но последние ее слова явно противоречат фактам.

– Эйб работает. Да и все мы работаем.

– Взрослый вроде парень, а рассуждает, как ребенок. Слушай, Джим, я уже начинаю сомневаться, повзрослеешь ты когда-нибудь по-настоящему или нет.

– Я не понимаю…

– Ты никогда ничего не понимаешь!

– Я не понимаю, что ты хочешь сказать, – вот что я хотел сказать. И позволь мне, пожалуйста, закончить.

– Так ты уже закончил?

– Да, закончил.

Глубоко возмущенный полной бессмысленностью этого спора, Джим выходит на кухню; яичница на сковородке давно уже почернела и обуглилась.

– Вот дьявол!

– Видишь, что из-за тебя получилось! – Вирджиния бросается к плите, хватает сковородку и сует ее в раковину, под струю.

– Из-за меня? Ты что, с ума сошла?

– Я очень даже не сошла с ума, Джим Макферсон. У тебя нет настоящей работы, а потому нет никакого настоящего будущего. Все эти твои приработки – нечто неопределенное. Ты целый день слоняешься из угла в угол и пишешь свои дурацкие стихи, а я тем временем работаю и зарабатываю те самые деньги, на которые мы с тобой иногда куда-нибудь выходим, иногда – это когда удается отцепить тебя от твоих драгоценных дружков!

Ну и прекрасно, думает одна часть Джима, раз ты так считаешь, так отвяжись, пожалуйста, и не приходи сюда больше. Ведь решили же мы вроде, что с этим союзом покончено! Но другая его часть не может забыть всего, что было у них хорошего, и в компании друзей, и один на один, и в постели, и просто так, во время прогулок или разговоров. И этой, другой части очень больно.