– Не забывай, что их строили голыми руками, – возражает Джим; он тоже чувствует определенное разочарование, но мужественно с ним борется.

Сэнди с радостью хватается за возможность поддразнить Джима.

– И уж точно меньше, чем Саут-Кост Пласа, – присоединяется он к Хэмфри. – Они даже меньше ирвинской ратуши.

– Ну, вроде как Маттерхорн в Диснейленде, – решает Хэмфри. – Только не такие красивые.

Джим в бешенстве. Он приходит в еще большее бешенство, узнав, что влезать на пирамиды запрещено.

– Невероятно!

– С этим нельзя смириться, – соглашается Сэнди. – Попробуем с другой стороны.

Однако пирамиду сторожат со всех сторон. Джим крайне раздосадован. Словно из-под земли появляется гид, тот самый, которого они обидели, сообщает, что с минуты на минуту начинается светозвуковое представление, главное, по всей видимости, здешнее зрелище. Солнце уходит за горизонт, и тут же появляется уйма автобусов с туристами.

К вящему сожалению ребят, сегодняшнее представление идет на английском языке. До отвращения романтичная музыка; время от времени она прерывается, и тогда из двух десятков скрытых динамиков грохочет низкий хриплый голос, он не говорит, а с идиотской торжественностью вещает: «ПИРАМИДЫ… ПОБЕДИЛИ… ВРЕМЯ». В точном соответствии с новейшей технологией, а также эстетикой поп-концертов, на пирамидах и сфинксе играют лазерные лучи, используется даже так называемый эффект небесного собора, то есть какой-то там спутник посылает вниз толстые пучки желтого, зеленого, голубого, красного света, заливая всю окрестность призрачным сиянием.

– Вот и слушай после этого сказки, что технология космической обороны не оказала никакого полезного воздействия на мирную жизнь, – рычит Сэнди.

То ли правда, то ли только им так представляется, но с каждой секундой грохочущий голос несет все большую и большую чушь. Перегнувшись – чтобы слышала вся компания – через Сэнди, Анджела громко шепчет: «Я – волшебник страны Оз, великий и ужасный». Интонации рассказчика схвачены так точно, что ребята не могут больше себя сдерживать, они смеются все истеричнее и истеричнее, вызывая раздраженные взгляды чинно сидящих туристов. Но мешать окружающим – это очень не по-калифорнийски, поэтому достойные граждане ОкО стихают, вся их реакция на дальнейшую чушь ограничивается кивками удовлетворения и изредка сдавленным хихиканьем. Зато уж на обратном пути, в машине, они отводят душу и хохочут как сумасшедшие. Гид в полном недоумении.

Тем же самым вечером, точнее даже ночью, когда остальные легли уже спать, Джим Макферсон спустился в гостиничный бар. Он чувствует какое-то беспокойство, он недоволен и собой, и своими друзьями. Все эти смешки и шуточки – это же просто несправедливо по отношению к Старому Свету. Сами же и виноваты, что поперлись смотреть пирамиды, превращенные в дерьмовое шоу, разве так это делается?

Бар уже закрыт; ночная дежурная советует Джиму сходить в «Макдональдс», а потом, сообразив, что именно нужно постояльцу, – в каирский «Шаратон», до которого тут рукой подать. Найти совсем просто, говорит она, никакой карты вам не потребуется, и Джим окунается в теплую, сухую ночь.

Со стороны пустыни дует ветер. В воздухе – неизбывный запах пыли. Над зелеными лужами света, льющегося из витрин на темные улицы, дрожат неоновые загогулины арабского шрифта. Пешеходов мало, машин еще меньше. Из одной лавки сочится острый, густой запах поджариваемой баранины, в другой, видимо, включен приемник – оттуда доносится голос певца. Мелодия – такая же прихотливая и чуждая, как арабские буквы, – построена на четверть тонах. Мужчины в халатах заняты своими ночными делами. Никто на Джима не смотрит, он чувствует себя принятым в этот мир, естественной его частью. Все очень спокойно, дневная суета сменилась неторопливостью, расслабленностью. Посетители открытых кафе играют во что-то, напоминающее домино, и курят гигантские кальяны, в чашечках которых тускло светится нечто вроде кусочков древесного угля Что это они курят? Сэнди начал бы расспрашивать, попросил бы кусок для анализа, Хэмфри – тот купил бы сразу бушель – так, на всякий случай, а Джим только смотрит и проходит мимо, он чувствует себя привидением. Жутковатое, какое-то нездешнее завывание музыки. Голоса арабов тоже звучат музыкально, особенно в такое время, как сейчас, когда эти люди говорят спокойно, без крика. Водитель проезжающей машины изображает на своем клаксоне фанфарную тему из «Финляндии»[30]. У местных таксистов этот ритм пользуется бешеным успехом.

«Шаратона» не видно, хотя давно бы и пора. Отель на берегу Нила, так что найти его совсем просто. Только где он, этот самый Нил? Там вроде; Джим поворачивается и идет. Прямо посреди улицы – вздернутая на домкраты машина, вокруг нее суетятся автомеханики. Полицейские держатся парами, у каждого – обязательно – автомат. Похоже, Джима занесло в бедные кварталы. Неужели потерял ориентировку? Он опять поворачивает.

Тут все выглядит еще беднее. Куда же теперь-то? Слава Богу, один из проулков открывает вид на громоздящуюся вдали махину «Шаратона», теперь Джим знает наконец, что не заблудился, и может снова уделять внимание окружающему.

По обеим сторонам улицы – длинные ряды четырехэтажных бетонных жилых домов.

Все двери открыты, чтобы дать дорогу ночному бризу.

Внутри масляная лампа освещает расстеленные на полу тюфяки, язычок пламени колеблется, словно каждую секунду готов потухнуть.

У каждой семьи или рода – одна комната.

В дверном проеме белеют десять лиц, ярко блестят глаза.

Другие семьи спят снаружи, прямо на тротуаре.

Их одежда имеет цвет песка. Рваные халаты.

Да, и здесь ты живешь.

Человек в картонной коробке поднимает маленькую девочку и показывает ее Джиму.

Джим позорно ретируется. А потом останавливается, думает, возвращается и дает человеку пятифунтовую бумажку. Пять фунтов. И снова уходит. Пробираясь в путанице узких переулков, он потерял «Шаратон» из виду и не может вспомнить, в какой же он стороне. Из груд тряпья к нему тянутся руки, во тьме белеют сложенные лодочкой ладони, блестящие глаза словно смотрят из толщи стен. Все это – осязаемая реальность, и он здесь, в реальной ее гуще. Джим прибавляет шаг, с поднятой головой, он почти несется мимо этих рук.

В конце концов Джим находит «Шаратон». Пройдя между охранников, он оказывается в просторном вестибюле, точно таком же, как вестибюль любого первоклассного отеля в любом городе мира – и содрогается от омерзения. В окружении нищих кварталов вся эта роскошь напоминает космический корабль, приземлившийся на муравейник. «Там, снаружи, люди», – говорит он, ни к кому не обращаясь. И с ужасом вспоминает название пьесы Фугарда[31]: «Здесь живут люди». Так вот что имелось в виду…

Он уходит из отеля, заставляет себя вернуться на улицу попрошаек. Заставляет себя смотреть на этих людей. Вот, думает он. Вот мужчина, вот женщина, вот ребенок. Это мир. Это реальный мир. Он плетется по тротуару, у него срывается дыхание. Он не понимает своих ощущений – они какие-то незнакомые, раньше таких никогда не было. Он просто смотрит.

Лица в открытых дверях, люди, сидящие на полу. И глядящие на него.

Кажется, что этому моменту не будет конца, – этому моменту и вправду не будет конца, его существование продлится внутри Джима, в микроскопической структуре нейронов, синапсов, аксонов. Странное это дело.

– Давайте уедем, – говорит он наутро. – Мне здесь не нравится.

И они летят на Крит, новая идея Джима.

– Даем тебе, Джимбо, последний шанс…

Они приземляются в Гераклионе, завтракают у ларька, торгующего гамбургерами, в конторе «Эйвиса»[32] берут напрокат «ниссан» и направляются смотреть Кносс, веселенькую, ярко раскрашенную реконструкцию минойского дворца. Здоровенная толпа туристов. И вообще все это чем-то смахивает на пирамиды.