– Ну… стихи. По большей части. Но преподаю я самый тупой английский.

– Тебе он что, не нравится?

– Да нет, нравится, конечно, нравится. – Джим уже сожалеет о неосторожно сорвавшемся с языка слове.

Кружку пива Хана опустошает чуть ли не залпом. Они беседуют о преподавании. Потом переходят на живопись. Джим знаком с импрессионистами и с обычным для культурстервятника джентльменским набором прочих художников. Им обоим нравится Писарро. Хана рассказывает о Мэри Кассат, а потом о Боннаре, предмете особых ее восторгов.

– Ведь сколько, казалось бы, прошло времени, но даже и сейчас некоторые аспекты его творчества остаются малопонятными. Вот, скажем, колорит – странный, неестественный, но стоит приглядеться к окружающему миру получше – и вот он, боннаровский колорит, но только не на поверхности, а вроде как в глубине вещей.

– Даже эти белые тени, которые есть на одном из его полотен?

– Cabinet de Toilette?[23] – смеется Хана. – Ну… не знаю. Думаю, это он в интересах композиции. Честно говоря, я тоже никогда не встречала белых теней. Но как знать, может, Боннар их и видел. А почему бы и нет, ведь он был гений.

Гений. Хочешь не хочешь, приходится выяснять, чем эти самые гении отличаются от простых смертных и чему можно у них научиться. Чему – и каким образом. Джим сразу же признается, что не считает себя гениальным поэтом, он и вообще сильно сомневается в своей причастности к высокому искусству поэзии, однако делиться этим сомнением с новой знакомой как-то не очень хочется. Совсем иначе ведет себя Хана – она воздерживается как от заявлений о собственной гениальности, так и от каких-либо самоуничижительных признаний. Разговор становится все более оживленным, Хана и Джим поминутно перебивают друг друга – каждому хочется сказать побольше, уточнить и развить чужую мысль. Джиму очень нравится эта девушка.

– Но разве дело только в том, чтобы уделять больше внимания тому, что видишь? – спрашивает Джим, имея в виду недавние слова Ханы. – Ведь это примерно то же самое, что получше сфокусировать бинокль или фотоаппарат…

– Нет, – темпераментно машет рукой Хана, – конечно же, нет. Мы видим совсем не так, как видит камера. Именно это и придает фотографии такой интерес. Острота видения совершенно отлична от остроты зрения. Сфокусировать видение – это значит изменить само восприятие окружающего мира, а не просто увидеть вещи отчетливее. Нужно избавиться от эстетической слепоты – а также и от моральной.

– Видение как нравственный поступок. Хана энергично кивает.

– Вот уж это резко противоречит позиции постмодернистов.

– Совершенно верно. Но ведь сейчас происходит отход от постмодернизма. Да и сам он меняется. Прекрасное время для художника. Можно использовать по своему усмотрению свободное место, оставшееся после смерти постмодернизма и не заполненное еще ничем иным. Принять участие в создании того, что придет на смену. Мне лично это нравится.

– Ну и амбиции же у тебя, – хохочет Джим. – От скромности не умрешь.

– Конечно. – Хана, сидевшая почти все это время, опустив глаза, окидывает Джима коротким взглядом. – Ведь амбиции есть у всех, ты согласен?

– Нет.

– Но вот у тебя самого – у тебя они есть?

– Ну… – смеется, а скорее заставляет себя засмеяться Джим. – Да, пожалуй, есть.

Есть, конечно же, есть! Но само это признание лишний раз подчеркивает неприятную истину: он ничего еще не создал, он ленив и не умеет трудиться. Поэтому Джим предпочел бы говорить на какую-нибудь другую тему.

Хана снова рассматривает стол.

– Амбиции есть у всех, – кивает она. – И если кто-либо в этом не признается, значит, он просто боится или стесняется.

Тоже мне, телепатка. И тут Джим с удивлением слышит свой собственный голос:

– Я и вправду боюсь.

– Конечно. И все-таки ты признал, что они у тебя есть.

– А куда ж тут денешься, – улыбается Джим. – Ты покажешь мне свои работы?

– Конечно. А мне хотелось бы почитать твои. Ну, только этого и не хватало.

– Это сплошной ужас. Хана улыбается столу:

– Вот все поэты так говорят. Ого, ты посмотри. Заведение-то закрывается.

– Еще бы, ведь уже одиннадцать!

Только чего она совсем за собой не следит, думает Джим, пропуская Хану в ярко освещенный холл. Вид у нее, мягко говоря, диковатый – всклокоченные волосы, мешковатый, сикось-накось связанный свитер… Вот уж кто не похож на модную девицу. Может, оно, конечно, и намеренно, но все-таки…

– Я хотел бы еще с тобой увидеться, – говорит Джим. Хана смотрит в сторону, на землю – заинтересовалась, что ли, тем, как выглядят окаймляющие двор колледжа кусты в свете установленных прямо на земле софитов? И вправду странная картина, тревожная какая-то, нереальная. Ну вот тебе, пожалуйста, и у меня, что ли, глаза прорезались?

– Конечно, увидимся, – равнодушно кивает Хана. – У нас же уроки кончаются одновременно. Вот и ее машина.

– Так, значит, до четверга?

– Конечно. Или уж когда там выйдет.

– Хорошо. До свидания.

Джим садится в машину и уезжает, прокручивая в голове недавнюю беседу. Так что, у меня действительно есть амбиции? А если да, то какие? «Ты хочешь изменить порядок вещей, – думает он. – Ты мечтаешь изменить Америку! Своими произведениями, и диверсиями, и преподаванием, и всем, что ты делаешь! Изменить Америку – можно ли представить себе задачу более грандиозную? А в таком случае – просто удивительно, насколько ты ленив, насколько широка пропасть, отделяющая твои мечты от реальных свершений! Обреченный вздох. Но ты только посмотри на цепочку фар, изгибающихся вдоль берега Гадючьего Пруда, как их отражения в черном зеркале воды образуют целую последовательность корчащихся, извивающихся S-образных бликов». Все дело в видении.

Лемон в полнейшей ярости от всего, связанного с решением по «Осе», в том числе и от им же лично организованного протеста. Удивительного здесь мало. Макферсон психанул, что решение – чистая липа, Херефорд послушал его, послушал и повелел обратиться в суд, а Лемон оказался вроде как ни при чем, вроде как сбоку-припеку в принятии такого жизненно важного для ЛСР решения. И добро бы все это втихую, а то на глазах у целой бригады его же подчиненных. Да, такое спокойно не проглотишь. Результат: с не предвещающей ничего доброго ухмылочкой Лемон взваливает на Макферсона обязанность представлять ЛСР в разбирательствах по протесту, в деле долгом и муторном. Он уверен, что Макферсон придет в ужас от такого задания – и ничуть в том не ошибается. Теперь этот красавчик попляшет, ему снова придется разрываться между двумя важными делами: с одной стороны, консультировать адвокатов фирмы, давать показания то одному комитету, то другому, обеспечивать их различными документами и все такое прочее, то есть поминутно мотаться в Вашингтон, а одновременно помогать Дэну Хьюстону в попытках спасти «Шаровую молнию» от неумолимо приближающейся катастрофы. Вот и хорошо, пусть побегает.

И Макферсон бегает, а точнее – летает в Кристалл-Сити на переговоры с адвокатской фирмой, представляющей здесь интересы ЛСР. «Хант, Стэнфорд и Голдман инкорпорейтед» – одна из наиболее преуспевающих фирм Вашингтона, а этим многое сказано.

Луису Голдману, который взялся за их дело, лет сорок с небольшим; он чуть лысоват, весьма импозантен и питает слабость к броским – для юриста, пожалуй, даже слишком броским – костюмам. Попервости Макферсон, считавший юристов чуть не главными в стране паразитами (две другие группы паразитов – биржевые брокеры и деятели рекламного бизнеса), держался в обществе этого столичного пижона весьма натянуто. Когда же выяснилось, что Голдман наделен быстрым, цепким умом и к работе своей относится со всей ответственностью, Макферсон помягчел, проникся к нему сперва уважением, а затем даже симпатией. А что, собственно, вполне приятный парень, во всяком случае – для адвоката.

Сегодня они обедают в лучшем ресторане Кристалл-Сити – вращающейся такой штуковине, взгроможденной на крышу сорокаэтажного «Хилтона». Прибывающие в аэропорт самолеты заходят на посадку вдоль Потомака, очень странно смотреть на них сверху вниз.