Деннис возвращается из Вашингтона глубокой ночью, подавленный и усталый. Дома нет никого. Записки тоже нет. Первоначальная вспышка ярости сменяется беспокойством, он не знает, что и думать, тем более – что предпринять. На Люси это абсолютно не похоже. Ну где, спрашивается, может она быть в три часа ночи? Ведь должно же быть какое-то разумное объяснение. А может, она ушла, вроде как от Дэна Хьюстона его Дон. Секунда нерассуждающей паники, а затем Деннис трясет головой, словно освобождая ее от такой несусветной чуши. Вот уж чего Люси никогда не сделает.

Может, с ней что-нибудь случилось? Проходит час, затем два, страх все усиливается. Деннис готов уже звонить в полицию, потом соображает, что лучше связаться сперва со священником, и тут к дому подъезжает машина. Он выбегает на крыльцо, весь страх мгновенно прошел и сменился раздражением.

– Ты хоть знаешь, сколько сейчас времени? Где ты была?

– Господи, да как же это! – растерянно бормочет Деннис через минуту, прижимая к себе Люси.

«Как же я устал, – думает он. – Слишком устал, чтобы понять, почувствовать такое».

Они стоят обнявшись. Деннису почему-то припоминается игра, в которую он играл в детстве. Родители брали их с братом в свои долгие марафонские поездки по стране, в мотеле скучно, вот мальчишки и придумали себе развлечение. Брали колоду карт, делили ее пополам и строили в противоположных углах комнаты карточные домики, прямо на полу. Даже лучше сказать, не домики, а карточные крепости. Потом вооружались пластиковыми ложечками из «Макдональдса» и использовали их в качестве метательных снарядов – туго сгибали двумя пальцами и отпускали. Ложка летела, кувыркаясь, через комнату, в самом обычно неожиданном направлении. Каждый промах встречался дружным смехом…

Но интереснее всего – это когда ложка все-таки попадала в цель; и какая там разница, чья именно крепость сбита, главное – как это происходило. Они заметили, что карточные домики ведут себя при прямом попадании одним из двух возможных способов. Они либо мгновенно обрушиваются – хлоп! – и готово, и на полу – беспорядочная россыпь карт, либо только чуть-чуть сдвигаются, оседают, практически не теряя при этом своей структурной целостности, своей устойчивости. Интересно, любопытно. Возможно, именно это любопытство и сделало Денниса инженером.

Случайные картины, беспорядочно мелькающие в утомленном мозгу.»К чему это я?» – думает Деннис. Ну да. Вот мы и есть сейчас этот карточный домик. И ведь никогда не бывает, чтобы опасность грозила одной-единственной карте, а остальные могли наслаждаться покоем и безопасностью, нет, они либо вместе устоят, либо упадут – и тоже вместе. Перманентный кризис, в равной степени угрожающий всем. И сколько же это продолжается? Со всех сторон летят ложки. И карточный домик, который либо выстоит, либо рухнет.

Он слишком устал, слишком подавлен, в нем не осталось ни капли тепла, которым можно было бы поделиться с Люси. А Люси плачет, и чем дальше – тем сильнее. Деннис пытается вспомнить девочку Кейлбахеров, он видел ее совсем немного раз, да и то как-то всегда мимолетом, забежит, покрутится, убежит. Светлые волосы. Веселая, живая. Симпатичная. Нет, куда проще представить себе Эмму или Мартина. Вот уж невезение, так невезение. Ужасное невезение. Несравненно, неизмеримо худшее, чем когда судья Тобайасон отвергает протест, несмотря на всю очевидность дела, худшее, чем любая неприятность, связанная с этим миром алчности и продажности. Все плохо, везде плохо. Ложки со всех сторон. Нужно проверить машину Джима, а то не дай еще Бог. Деннис не знает, что сказать; Люси всегда нужны слова, слова, а у него нет их, этих самых слов. Да и вообще – есть ли для такого слова? Нет их. Некое странное упорство, удачное расположение частей помогает отдельным карточным домикам устоять, несмотря на сыплющиеся со всех сторон удары… Деннис еще крепче обнимает Люси – не дает им рассыпаться.

Джим узнает все на следующий день, от Люси.

– И санитаром спасательной машины оказался не кто другой, как Эйб.

– Не может быть!

– Именно он, и он завернул к Кейлбахерам, хотел сказать им, но их не было дома, и тогда он приехал ко мне. Выглядел он совершенно ужасно.

– Да уж, могу себе представить.

Джим пробует дозвониться до Эйба, но Бернарды-родители все еще в отъезде, и трубку никто не берет. Автоответчик то ли сломался, то ли выключен.

Похороны на следующее утро; в часовне Фэрхевенского кладбища Джим далеко не проходит, а слушает панихиду, стоя около двери. Все его воспоминания о Лилиан Кейлбахер так или иначе связаны с церковью. Где-то в старших классах Люси завербовала его строить на задах церковного участка воскресную школу – считалось, конечно же, что это он сам «вызвался добровольцем». У церкви – она довольно бедная – не было денег, чтобы нанять настоящую строительную бригаду, так что все работы проводились добровольцами под руководством пары богомольных плотников; плотники упивались своей значительностью, но дело подвигалось довольно туго. И каждый раз, когда Джим выходил на работу, там обязательно присутствовала белесая, костлявая девочка, улыбавшаяся металлическими скобками для исправления не в ту сторону растущих зубов. Она лупила молотком по гвоздям с невероятно огромным размахом – и с таким же огромным энтузиазмом. Плотники прямо бледнели от ужаса, взирая на этот праздник труда, однако удары девчонки отличались завидной точностью. Перед глазами Джима восторженная, металлом сверкающая улыбка Лилиан, одним неправдоподобно длинным, откуда-то из-за головы, взмахом молотка вгоняющая гвоздь по самую шляпку. Дон, главный плотник, хватался за сердце, а потом чуть не валился от хохота…

После панихиды все выходят во двор, освещенный толстым пучком солнечных лучей. Кладбище располагается под узловой точкой трех трасс, бетонный свод «Треугольника» похож на низко нависшую грозовую тучу, однако кое-где в этих серых унылых небесах проделаны застекленные оконца, пропускающие вниз хоть какой-то свет. Катафалк медленно плывет по запутанным улицам огромного – население двести тысяч – города мертвых, провожающие идут сзади. И снова Джим в самом хвосте; издалека, через чужие головы он смотрит на небольшую кучку людей, сгрудившуюся вокруг Кейлбахеров, на то, как эти люди стараются держаться поближе друг к другу. Их церковная община похожа на маленький островок веры в залитой потоком безбожия Америке двадцать первого века, в них ощущается знакомая Джиму солидарность – сам он не испытывал ее давно, с того самого времени, как перестал ходить в церковь. Какое товарищество, какой радостный подъем объединял их в дни строительства этой маленькой воскресной школы! И ведь здание получилось вполне солидное, стоит и по сию пору. Да, в увлеченности Люси церковными делами что-то есть, ей можно только позавидовать… А сам он… «Вера. У меня нет веры. И притворяться тут совершенно бессмысленно. А без веры…»

За последним рядом могил виднеется апельсиновая роща, она освещена лучами солнца, пробивающимися сквозь большой застекленный фонарь. Похоронная процессия движется сейчас под бетонной изнанкой «Треугольника», отсюда, из затененного места, толстый сноп света, падающий на деревья, кажется ослепительно ярким, в нем густо танцуют пылинки. Деревья имеют почти идеально сферическую форму, зеленые сферы, усыпанные множеством маленьких оранжевых сфер. Последняя во всем округе Ориндж апельсиновая роща. Она принадлежит кладбищу и постепенно выкорчевывается, чтобы дать место все новым и новым мертвецам.

Прощание у могилы, очень короткое. Эйба не видно, не пришел. Смирившись с будущими нареканиями Люси, Джим потихоньку отваливает в сторону. О поминках и думать страшно. Сидя в петляющей по серпантину машине, он слушает бетховенскую сонату Hammerklavier. Эйба нет дома – точнее говоря, у них никого нет дома. Джим едет на смотровую площадку пика Сантьяго, восточной из двух вершин Седельной горы; западная, пик Моджеска, на несколько футов ниже. Он оставляет машину, подходит к ограждающему площадку каменному парапету, смотрит на округ Ориндж.