Покончив с салатом, Херефорд откидывается на спинку стула.

– Последнее время здесь все чаще происходят нападения на оборонные заводы, – задумчиво говорит он. – Вот вы, что вы об этом думаете?

«Ага. Вот, значит, почему он изучал территорию вокруг опытно-промышленного корпуса».

– Наша служба безопасности интересовалась этими диверсиями и считает их делом рук какой-то мелкой группки местных отказников от военной службы. Версия разрабатывается при постоянном сотрудничестве с полицией. Судя по всему, вредители крайне обеспокоены тем, чтобы никого не убить и не поранить, их акции проводились исключительно против зданий, где отсутствовали люди. Исходя из этого, мы организовали круглосуточное дежурство на заводе, а также патрулирование периметра территории и морского берега. Новые меры предосторожности были оглашены на пресс-конференции и получили широкое освещение в средствах массовой информации.

Херефорд явно обеспокоен.

– И вы полагаетесь на этих психов? А вдруг они ошибутся или попросту изменят свою политику? Да и следуют ли они вообще этому принципу – беречь людей?

– Ну, нам казалось…

– Нет, – уверенно кивает головой Херефорд. – Этих ночных охранников нужно убрать.

– Но…

– Вы слышали, что я сказал. Риск слишком велик. Мне совсем не нравится идея использовать живых людей в качестве щита, особенно когда мы ровно ничего не знаем о противнике. – Он поджимает губы, некоторое время молчит. – Правду говоря, у нас есть все основания предполагать, что здешние диверсии поддерживаются и направляются большой и весьма профессиональной организацией.

Лемон вскидывает брови, сейчас он бессознательно подражает Херефорду.

– Неужели русские?

– Нет-нет. Во всяком случае – не напрямую. Но тут может быть замешан один из наших конкурентов, вернее – его деньги.

Вот теперь уже брови Лемона лезут на лоб самым натуральным образом.

– Да кто же это конкретно?

– Мы еще не совсем уверены. Все связи между звеньями этой организации тщательно законспирированы, пока что нам удалось проникнуть только в самый низший ее уровень.

– Во всяком случае это – одна из компаний, не подвергавшихся еще нападениям.

– Совсем не обязательно.

Заявление неожиданное, Лемону требуется некоторое время, чтобы полностью осознать его смысл. Компания организует налет на своих конкурентов, чтобы помешать их работе и, в конечном итоге, подорвать их репутацию в глазах ВВС. Затем она атакует сама себя – чтобы очиститься от подозрений. Кроме того, у нее появляется прекрасная возможность избавиться от любых материалов, представляющих потенциальную опасность. Весьма, весьма разумно.

Но если намечаемая жертва узнает о планируемом нападении заранее и у нее есть нечто такое… ну, скажем, программа, столкнувшаяся по тем или иным причинам с крупными неприятностями…

Гипотезу хочется проверить.

– А не стоит ли тогда усилить внешнюю охрану территории? – спрашивает Лемон.

– Нет никакой необходимости. – На лице Херефорда появилась чуть заметная насмешливая улыбка, его, похоже, забавляет непроходимая тупость собеседника. А может, эта улыбка говорит: «ну вот, дошло наконец по длинной шее»? Трудно сказать. – Мы и так сделали уже все возможное. Страховка у нас в полном порядке, так что остается только ждать и надеяться на лучшее.

Надеяться на лучшее… и убрать из корпуса ночную охрану.

– Так вы… имеется ли у вас какая-нибудь информация о том, что мы можем оказаться очередным…

– Объектом нападения? – пожимает плечами Херефорд. «Вот же черт за язык дернул, разве можно о таких вещах спрашивать в лоб?» – Так, смутные намеки. Полицию они не убедят. – Но эти глаза, думает Лемон, они смотрят сквозь карту Карибского бассейна, застилающую стол вместо скатерти, и они знают. Да, они знают.

Лемон берет со стола бокал с белым пино, пробует. Его фактически посвятили в тайный замысел. С недомолвками, но в очевидной надежде, что все остальное он и сам сообразит. Вполне возможно, что посвятили по крайней необходимости, но все равно это – знак доверия.

Кроме того, появляется надежда – нет, проблеск надежды – на скорое избавление от программы «Шаровая молния» и связанных с ней неприятностей. Неприятностей, грозивших и ему лично, и всей ЛСР. А тут еще страховка… потрясающе. Он допивает бокал и ставит его на стол.

Ни в свободное время, ни на работе Джима ни на минуту не оставляют мысли о Шейле Майер и ее головоломках. Теперь именно эти мысли стали главной частью гнетущей его тревоги. И никуда от них не спрячешься.

Хана много работает, у нее никогда нет времени. Хана работает, а он не работает.

Неохотно, словно из-под палки Джим садится за компьютер и смотрит на экран. Он должен работать, работать по-настоящему, он просто обязан работать. Ну хоть для того, чтобы забыть на время обо всей этой коломуторной жизни, о вечно сосущей тревоге. Причина, побуждающая к работе, – дело десятое, главное – сама работа.

Он сидит и думает о своей поэзии. И вообще – о современной поэзии. Дело в том, что ему не нравится эта самая «современная поэзия». Крикливая, аляповатая, невежественная – и даже гордящаяся своей невежественностью, возводящая эту невежественность в принцип. А главное – неизлечимо поверхностная, сосредоточившая все свое внимание на внешнем облике вещей, на миллионократно множащихся зеркальных изображениях этого облика… Вся современная поэзия – постмодернизм, постмодернизм дряхлый, обескровленный, дышащий на ладан. И начхать ей на его культурстервятничество, ведь прошлое для постмодернизма – лишь звук пустой. Постмодерновую литературу может писать любой из околачивающихся по моллам зомби, да не они ли ее и пишут? Вполне возможно, во всяком случае – если судить по телевизионным интервью нынешних мастеров слова. Нет, нет и еще раз нет. Такое занятие не для Джима.

Но с другой стороны – ведь это же его время, он живет в этом времени, о чем же еще писать, если не о «сейчас»? Он живет в постмодерновом мире, от факта никуда не денешься.

На эту тему высказывались двое из наиболее почитаемых Джимом писателей. Альбер Камю, а затем фактически повторивший его слова Атол Фугард – оба они сходятся на том, что нужно быть истинным свидетелем своего времени. Что это – центральная, основная задача любого писателя. Камю и вторая мировая война, а затем еще уход Франции из Алжира; Фугард и южноафриканский апартеид – они жили в плохое, жестокое время, но это же самое время давало им материал, им было о чем писать, было о чем свидетельствовать!

А вот Джим… Джим обитает в богатейшей за всю историю человечества стране, привет, ну что там новенького, привет, да ничего там новенького… В «Джек-ин-де-бокс»[37] обслуживают побыстрей, чем в «Макдональдсе».

Господи ты Боже мой, угораздило же меня свидетельствовать о таком местечке.

Но как оно таким стало?

Хм-м-м. Джим задумывается. Не все, конечно же, до конца ясно, но что-то, содержащееся в этом вопросе, подсказывает возможный курс действий. Дает некий подход.

Только сразу же возникает другая проблема: все это уже делали, и делали много раз.

Это вроде как случай в Калифорнийском университете, когда преподаватель английской литературы дал студентам – в том числе и Джиму – задание пойти погулять на травке и написать стихи про осень. Вот и прекрасно, подумал Джим. Во-первых, где мы живем? В округе Ориндж. В таком случае, что такое для нас осень? Футбольный сезон. Серфинг. Кроме того, он где-то читал, что у Третьей симфонии Брамса осеннее настроение, а еще где-то – что у Псалмов Давидовых осенний ритм. Вот и ладушки, так что такое, значит, осень? Третья симфония Брамса! Псалмы! Утратив бесконечное разнообразие природного мира, неизбежно оказываешься в такой вот наезженной колее, если не одной, то другой. Ладно, возьмем эти заготовки и попробуем что-нибудь из них слепить.